Рассказы победителей “Международного конкурса одного рассказа на LITER-RM.RU”

 

Предлагаем вашему вниманию рассказы победителей “Международного конкурса одного рассказа на LITER-RM.RU”, итоги которого были представлены на этой странице…

 

 

Меню публикации:

Наталья Ефимова, “Победа взрослой Люськи”, номинация: “Реалистический рассказ”

Елена Артюшкина, “Что посеешь, или ведьмы ходят поперёк”, номинация: “Сказка и фэнтези”

Павел Лец, “Казус Ивана Петровича”, номинация: “Фантастика”

 

 

Наталья Ефимова (г.Москва), номинация: “Реалистический рассказ”

Победа взрослой Люськи

 

8 мая 1945 года. Москва, Соколинка.
Записано со слов моей мамы – «взрослой Люськи».

– Что наделала?! Что натворила?! Как же мы теперь?! Мамки нету! Что я ему дам?!
Люська кричала так, что спёрло дыхание, и она закашлялась. А у Таньки глаза округлились, как тазики, наполнились светлой влагой, и два прозрачных ручейка побежали по щекам. Танька зашмыгала носом, икнула и громко зашептала:
– Это не я! Я не хотела! Оно само проглотилось!

А маленький Сашка орал! Личико его сморщилось, побагровело, на лбу вздулась чернильная жилка, тщедушное тельце ёжилось под пелёнками. Этот крик горячим жалом впиявился Люське в ухо и сверлил затылок.
– Что же делать? Мамка придёт только утром – в смятении думала Люська…

Люська уже взрослая. Ей целых семь лет и даже с половиной. А что Танька? Танька ещё маленькая, ей нет и шести. Сашок вообще только недавно родился. Мамка ушла на завод в ночную смену. Обычно дети оставались с соседкой бабой Аришей. Но после похоронки на сына баба Ариша слегла, и её забрала к себе дочка.

Третья комната в квартире заводского одноэтажного барака тоже пустовала. Раньше там жил человечек со смешным именем – Зяма. Волосы у Зямы росли только на затылке и курчавились пружинками. Низенький, кругленький, он не выговаривал букву «р», кособочился и ходил с прискоком. Мальчишки на улице дразнили его: «Зяма пьяный, ухнул в яму!». Но пьяным Люська его никогда не видела. По ночам в комнате Зямы неровно стрекотала печатная машинка. Однажды ночью Люську разбудил шум в коридоре. Кто-то топал, что-то падало на пол, слышались отрывистые грубые голоса и картавый Зямин визг: «Извейги! За пъявду стъядаю!». С тех пор Зяма пропал, а на двери его комнаты появилась бумажная полоска с синей печатью.

Уходя, мамка сказала:
– Люсенька, ты уже большая. Вот три кусочка хлеба. Ты по полкусочка разжуй в кашку, заверни в марлю, и давай Сашку́, как соску. И пои водичкой из рожка. Тогда он не будет сильно плакать, будет спать. Сами с Танюшкой ешьте кашу. Вскипяти воду, дроблёнку вари 1 час. Посоли чуток. Фитиль на керосинке я выставила, ты не прибавляй. Да смотри, спички прячь от Танюшки, сама знаешь куда. Я на тебя надеюсь, доча.
И мамка ушла.

Люська жевала хлеб для Сашкиной каши. Жевала медленно, переваливая из-за одной щеки за другую. Какой же он был вкусный, этот ржаной кусочек! Душистый и кисло-сладкий! Люське страсть, как хотелось проглотить эту нажёванную вкуснятину, даже заурчало в животе. Но рядом хныкал Сашок и тянул к ней крошечный кулачок с оттопыренным большим пальцем. Люське стало смешно. Она хмыкнула, выплюнула хлебную кашу на марлю, завязала в узелок и сунула Сашке в открытый ротик. Сашок вцепился беззубыми дёснами в марлевый кулёк и жадно сосал, причмокивая и присвистывая.

Танька жужжала любимой игрушкой. Это был пластмассовый гимнаст на алюминиевом турнике. На его лице застыла ярко-красная улыбка. Если потянуть гимнаста за ноги и резко отпустить, то он шумно крутится на перекладине. Весёлого гимнаста отец подарил Люське седьмого января ко дню рождения.

Счастливее дня Люська не знала! Накануне на Преображенском рынке мамка сменяла кое-какие вещи на ведро мёрзлой картошки и пузырёчек льняного масла. А на заводе отцу выдали крупу, большую сушёную воблу и три куска настоящего колотого сахара!
Люська помогала мамке тереть картошку на стиральной доске. Из коричневой картофельной жижицы они нажарили вкуснющие лепёшки! И был праздник! На столе в жестянке горели целых три свечки, горка лепёшек переливалась масляными искорками и одуряюще пахла. Они сидели за столом, запивали лепёшки горячим чаем из сухих стружек морковки и крошек древесной чаги. Мамка сосала кусочки горько-солёной воблы, смеялась и говорила, что солёненького просит малыш. Она гладила свой огромный круглый живот, и отец гладил его тоже. А Люська с Танькой примостились на отцовских коленях. Танька по самые щёки утопла в куске сахара. Люська же свой сахар сразу съедать не стала, ведь счастья сегодня и так было много! Она, как сейчас Танька, дёргала за ножки весёлого гимнаста и очарованно смотрела, как он крутится и жужжит! И счастью, казалось, не было конца!
Отец достал из буфета заветную бутылку, запретную для детей, и плеснул на донышки стаканчиков себе и мамке. Мамка подняла стаканчик:
– Ну, сначала с Рождеством Христовым? – она почему-то робко и просительно смотрела на отца…
Тот сжал стакан в большом кулаке, на лице задёргались желваки, как будто он на что-то рассердился. Мамка улыбнулась по-детски беспомощно, и Люське стало её почему-то жалко.
Люська не знала, что такое «Христово», и не знала, что такое «Рождество», но раз мамка так улыбалась, то это не могло быть чем-то плохим. Тогда Люська состроила хитрющие глаза и пальцами начала раздвигать напряжённый отцовский рот в улыбку. Отец расхохотался, цапнул Люськину ладошку губами – «Гам-гам!» – и опять погладил мамкин большой живот:
– Да что ж мне с вами делать? С Рождеством, так с Рождеством!
Все облегчённо и радостно засмеялись, загомонили! Даже Танька бросила свой сахар, спрыгнула на пол и закружилась, что-то лялякая.
Потом отец опять плеснул себе и мамке в стаканчики, встал, одёрнул на себе китель и сказал тихо, но так, что от его голоса Люську обсыпало горячими мурашками:
– За товарища Сталина!

Товарища Сталина Люська знала очень хорошо и горячо любила! Она часто слышала, как отец говорил: «товарищ Сталин во всём разберётся», «товарищ Сталин не допустит», «товарищ Сталин поможет». Вон его газетный портрет на стене – товарищ Сталин смотрит на Люську мудрыми, добрыми глазами с ласковым прищуром, словно говорит: «Я всегда рядом, Люська! Я всё вижу и всё знаю. Верь мне, и будет хорошо!».
И маленькая Танька тоже знала и любила товарища Сталина. Сёстры схватились за руки и запрыгали в радостном воробьином танце, чирикая в такт: «за Ста-ли-на, за Ста-ли-на!».
Мамка тоже встала, чокнулась с отцом своим стаканчиком:
– Чтобы скорее Победа! – голос у мамки сорвался, она тихонечко охнула, опустилась на стул и закрыла лицо руками…
Через несколько дней мамку забрали в больницу, и оттуда отец привёз её уже вместе с Сашкой. А потом отец ушёл бить фашистов. На фронт его долго не отпускали начальники – говорили, что он нужен на заводе. Наконец отпустили. Отец ушёл, а Люська осталась за старшую. И какие же ей теперь игрушки? Игрушки – это для маленьких. И улыбчивый гимнаст достался Таньке.

Сашок насосался хлебной каши и заснул. Из счастливых воспоминаний Люську выдернуло жалостное Танькино нытьё:
– Люська! А мне когда каша будет?
– За водой идти надо. Я пойду, а ты Сашку смотри. Если закричит – в тарелке хлеб. Разжуёшь один кусочек, завернёшь в марлю и дашь. Поняла? – Люська строго посмотрела на Таньку и даже пальцем ей погрозила, как мамка.

На водокачку идти два квартала. Этой дорогой отец водил их гулять в сквер с качелями. Но тогда Люська была маленькая, а теперь она – старшая, и у неё много важных взрослых дел.
Вот и качели! Люська остановилась, качнула их рукой. «Скрип-скрип», – хихикнули качели, – «Привет, Люська! Покачаемся?». Но Люська вздохнула, серьёзно свела к переносице отцовские брови и быстро пошла к водокачке.

Уже на подходе к дому Люська через окно услышала истошный крик маленького брата. Влетела в комнату!
Танька стояла рядом с Сашкой и пыталась засунуть ему в рот свой палец. Тот хватал палец губёшками, всасывался в него, но поняв, что из пальца ничего не сосётся, обиженно морщил рожицу, выплёвывал палец и орал ещё громче.
Люська оттолкнула сестрёнку:
– Я же тебе сказала – нажуй ему хлеб!
– Нету, нету хлеба – залепетала Танька.
– Как нету? – Люська сдёрнула полотенце с тарелки на столе. Хлеба не было.
И тогда Люська закричала:
– Что наделала?! Что натворила?!..

Да просто не утерпела маленькая Танька. Жевала-жевала Сашке кашу, а оно – проглотилось. Само как-то проглотилось, Танька даже не заметила. Тогда она стала жевать другой, а потом и последний кусочек. А хлебная кашка всё глоталась и глоталась.

Сашка орал, но уже как-то глухо. Потом сипло пискнул и замолчал. Он совсем не двигался и стал похож на игрушечного пластмассового гимнаста.
Жгучая волна ужаса окатила Люську – с затылка на спину и горячими иголками в ноги! Взгляд поплыл по стенам комнаты и наткнулся на газетный портрет. «Товарищ Сталин не допустит», «товарищ Сталин поможет» – пронеслось у Люськи в голове.
– Что мне делать, товарищ Сталин? Ты же поможешь? – шептала взрослая Люська. Но, мудро прищурившись, вождь молчал. И Сашка молчал. И пластмассовый гимнаст молчал, уткнув красную улыбку в подушку. Только Танька редко и судорожно всхлипывала.
Тогда Люська опрометью выскочила на улицу и растерянно затопталась на одном месте, нелепо встряхивая растопыренными пальцами. Ну, куда? Куда бежать, что искать, кого звать?..

Вдруг кто-то дёрнул её за косичку, и перед ней возник Пашка – соседский старший мальчишка. Отец говорил, что в Пашкиной семье все мужики где-то «сидели», что Пашкины родители – враги народа, что сам Пашка тоже пойдёт куда-то «по кривой дорожке», и Люське лучше с ним не водиться. Она исподлобья отчаянно уставилась на Пашку, и даже кулаки сжала, ожидая обиды или боли.
Но Пашка, увидев Люськино ошарашенное лицо, тронул её за плечо и тихо спросил:
– Ты чё, мелюзга? Случилось чё?
И тут взрослая Люська неожиданно ткнулась лицом ему в рукав и путанно забормотала сквозь слёзы:
– Я за водой, а Танька хлеб проглотила, а Сашка орал-орал и молчит, а мамка только утром!..
Пашка не стал долго раздумывать, дёрнул её за руку:
– Не дрейфь, мелюзга! Я ж с тобой! Погнали!
А Люська даже не спросила – куда.

Они прибежали к районной бане. В здании, сгоревшем от фашистской зажигалки, недавно закончился ремонт мыльного отделения, и вновь открылись банные дни – женские и мужские. Сегодня был мужской.
Краснолицые мужики на крыльце пахли распаренным берёзовым духом, блестели глазами, громко о чём-то спорили и курили. А окурки бросали под лестницу.
Пашка нырнул под крыльцо и стал собирать в ладонь окурки, выискивая самые крупные.
– Ты что? Ты зачем? – удивилась Люська.
– Что стоишь? Помогай, давай! – крикнул Пашка.
Люська в недоумении пожала плечами, но тоже начала собирать окурки, а Пашка их потрошил и вытряхивал табачные остатки на обрывок газеты.
Когда табака набралось пару горстей, Пашка сказал:
– Хватит, наверное. Погнали!
И они снова побежали, но теперь к старому железнодорожному мосту. Мост давно разбомбили немецкие самолёты, а теперь уже пленные немцы его восстанавливали. Мамка строго-настрого запрещала Люське сюда ходить, и она остановилась, настороженно глядя на Пашку. Но тот щёлкнул её по носу:
– Не дрейфь, мелюзга, я ж с тобой.

На мосту работали пленные немцы. У них были одинаковые пыльные, тусклые лица и пустые, нелюдимые глаза. Пашка подошёл к одному:
– Эй, Фриц, курить хошь?
Немец понюхал табачные крошки в газете:
– О, табак! Карашо! – и стал рыться в карманах. Рылся он долго, словно у карманов не было дна, и внезапно в цементную пыль выпал бумажный квадратик. Люська машинально подхватила его.

Измятая, пожухшая, но невиданно разноцветная фотография. На ней женщина с красивой причёской и ярко-красной улыбкой («Как у гимнаста», – подумалось Люське), мужчина в галстуке-бабочке с малышом на руках и две девочки с бантами в волосах. Все радостно улыбаются, все красивые, словно артисты на афишах кино. А кино Люська обожала и два раза смотрела в заводском клубе! Она влипла глазами в чудесную фотографию. Вдруг по картинке заползал грязный палец, весь в ссадинах и заусенцах.
– Майнэ фрау! Майнэ киндер! Майнэ тохтер, медхен – Люция, Люси! – немец гортанно лопотал и хрипло кашлял, тусклые глаза заблестели, грязный палец тряско кружил по лицам на картинке.
Люська отбросила фотографию, и одним прыжком оказалась у Пашки за спиной.
– Это он что, Паш? Чего это он?
– Да не дрейфь ты, Люська! Это он говорит, что на карточке его жена и дети – его семья, поняла?
Люська оторопела и замотала головой.
– Нет, Паш, нет! Как же семья? Он же – фашист! Разве у фашистов бывают дети, Паш?
– Эх, мелюзга, вот морока с тобой! Понимаешь, Люська, не каждый немец – фашист, они разные бывают. Мне мать рассказывала, что здесь работают фрицы, которые в боях не воевали, строители они. Этот фриц – просто пленный строитель. Обычный немецкий человек, видишь? А там, в Германии – такая у него семья. Жена – фрау, две дочки и пацан мелкий. Как у вас. Слышь, мелюзга! У него одна дочка – Люси. Прямо, как тебя зовут!

Люська не могла опомниться. Этот серый фашист с пустыми глазами – такой же человек? Неужели это он улыбается на красивой картинке с разноцветной фрау и весёлыми детьми? У него семья такая же, как Люськина? Неужели это взаправду?

Тем временем, немец, перерыв бездонные карманы, протянул Пашке губную гармошку.
– Найн, Фриц! Хлеб! Брод! – сказал Пашка.
– Брод? – переспросил немец – Ждайт! – и ушёл, а вернувшись, протянул Пашке три больших чёрных сухаря. Пашка сунул сухари Люське:
– Держи, Люсь. Хватит?
– Да – выдохнула Люська.
А серый немец натужно, словно очень давно этого не делал, растянул цементные губы в подобие улыбки, показав несколько жёлто-коричневых зубов, и серой сбитой ладонью слегка коснулся Люськиного затылка:
– Люси… Люция… карашо! – он снова хрипло закашлялся, потом опять порылся в кармане, вытащил яркий бумажный мячик на резинке и осторожно положил его в Люськины ладони поверх сухарей.
Люська вздрогнула и насуплено посмотрела на немца. Тот улыбался всё шире и опять легонько погладил её по затылку. Люськины брови взлетели – в пыльном, зацементированном пленном она узнала человека с фотографии.

– Погнали, мелюзга! – резко скомандовал Пашка и опять потащил её за собой. Люська бежала за Пашкой и совсем не возражала, что она – «мелюзга». Рядом с ним это было почему-то даже чуточку приятно.
Около дома Люська глянула на Пашку и забормотала:
– Паш, ты вовсе не такой. Ой, нет, ты такой!
– Да ну тебя, мелюзга. Бывай! – и Пашка убежал.

Дома Люська опять стала взрослой – ругала и жалела зарёванную Таньку, меняла Сашке пелёнки, парила сухари кипятком, варила дроблёнку.

Младшие поели и уснули. Люська прилегла рядом с Танькой. Этот взрослый день столько раз пугал и удивлял её, радовал и пугал снова, что сейчас она ничего не чувствовала. На столе в тарелке остался последний сухарь. Люська вспомнила, что сама поесть так и не успела, и весь рот у неё заполнился слюной. Она встала, на цыпочках шагнула к столу, протянула руку к сухарю, но замерла – со стены в упор на неё сердито щурился товарищ Сталин: «Ай-яй-яй, Люська, как тебе не стыдно бегать с врагом народа и есть немецкие сухари? Ты – тоже враг!». Люська поёжилась, ей стало не по себе. Она взяла полотенце с тарелки и, подойдя вплотную к сердитому портрету, посмотрела в прищуренные глаза: «Товарищ Сталин, я вовсе не враг, честное слово! Простите меня, товарищ Сталин»… Люська громко вздохнула и повесила полотенце на гвоздь, торчащий из стены как раз над портретом. Закусив губу, она подумала минутку и прошептала в сторону портрета: «И Пашка – никакой не враг». Потом схватила последний сухарь, залезла на кровать и стала грызть его, смакуя по крошечке, с наслаждением глотая кисло-сладкую кашку.

А на скрипучих качелях кружились краснолицые банные мужики с окурками во рту и жутко-безликие серые немцы. С портрета на стене упало полотенце, и там оказалась разноцветная фрау. Нарядные немецкие девочки и Танька с жужжащим гимнастом прыгали по-воробьиному, хватали Люську за руки и тянули в свой хоровод: «За Ста-ли-на! За Ста-ли-на!». Ей опять стало страшно! Но Пашка сказал твёрдо:
– Не дрейфь, мелюзга!
– Я не боюсь, Пашка! Ты же со мной.
И Люська заснула.

Рано утром вернулась мамка, обняла сонную Люську:
– Доча, как вы тут?
– Мы хорошо, мамочка.
– Люська, Победа! Войне конец, Люська! Отец вернётся! Заживём!..
Из мамкиных глаз текли светлые солёные ручейки – совсем, как у маленькой Таньки. Люська вытирала мамкины щёки ладошками:
– Не дрейфь, мамочка, я же с тобой! Я уже взрослая.

Отец вернулся только в конце декабря, к самому Новому Году. Вместо левой руки под ремень гимнастёрки был заправлен пустой рукав. Лицо его потемнело, взгляд потух. Отец всё чаще доставал из буфета запретную бутылку, наливая уже не на донышко, а до самых краёв стакана. По ночам он вскрикивал, просыпался и курил в форточку. Мамка тихо плакала, зачем-то подносила щепоткой сложенные пальцы ко лбу, к груди, затем к правому и левому плечу. И невнятно шептала непонятные Люське слова: «Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя твое…». Люська удивлялась, как может светиться чьё-то имя?.. И очень жалела и отца, и мамку.

В последний предновогодний вечер мать суетилась над керосинками, готовила что-то душистое из заводского продовольственного пайка. Отец принёс еловый лапник и сооружал подобие ёлки. Люська и Танька мастерили бумажные бусы, тряпочных куколок и зайцев. Сашка забавно кувыркался по родительской кровати. На столе рядом с миской варёной свёклы и картошки лежала большая хлебная буханка.

В дверь квартиры негромко постучали. Мать открыла, потом вошла в комнату и, повернувшись так, чтобы не видел отец, положила в чистую тряпку несколько картошек, свёклу и шагнула в коридор. Но отец заметил:
– Кто там? Ты кому это? – и вышел вслед за матерью. Девчонки вскочили и тоже выбежали из комнаты.

В проёме открытой двери стоял человек в немецкой драной форме, обмотанный поверх каким-то тряпьём, замёрзший и понурый.
Отец грубо толкнул мать обратно в комнату:
– Ты! Фашисту?! Убью! – и разъярённым медведем двинулся на немца. Тот сжался, попятился.
И тут между отцом и немцем очутилась Люська! Она упёрлась обеими руками отцу в живот:
– Папка, нет! Он не фашист! Он просто немецкий человек! У него есть такая же семья! – оглянувшись, Люська закричала немцу:
– Фотографию дай! Покажи фрау и Люси!
Немец, путаясь дрожащими пальцами в одёжном рванье, вытащил затёртую карточку. Люська выхватила её, подняла к отцовским глазам и сбивчиво затараторила:
– Вот! Жена фрау, дочка Люси, маленький – как наш Сашка! Папка, не надо! Он просто строит наш мост! Он – не враг!
Отцовский взгляд растерянно рыскал с фотографии на Люську, на немца, обратно на Люську. Звериный оскал медленно разглаживался. Словно стирая заржавелую боль, отец провёл по лицу ладонью. Пошатываясь, подошёл к матери, взял у неё картошку, положил сверху ржаную буханку, вернулся к входной двери. И оставшейся единственной рукой отдал всё немцу:
– Ступай, служивый. Не обессудь.

Вернувшись в комнату, отец неожиданно сгрёб всех – мать, девочек и Сашку, – прижал к себе и хрипло сказал:
– С Новым Годом, родимые! А завтра начнём ремонтироваться!
Он подошёл к стене с приклеенным портретом товарища Сталина, подцепил с самого верха кусок линялых обоев и рванул!
– Комнату белить будем! …И жизнь.

 

 

Елена Артюшкина (г.Рязань), номинация: “Сказка и фэнтези”

Что посеешь, или ведьмы ходят поперёк

 

– Купи, красавица, башмаки!

Девушка, почти девочка, нерешительно замедлившая шаг у прилавка, была невысокого роста, худенькая, с остреньким чистым личиком. Из-под длинной челки на предложенный товар с сомнением смотрели большущие зеленые глазищи, растерянные и наивные. Небось дочка какого-нибудь знатного вельможи – одежда хоть и простенькая, без изысков, а ткань хорошая, добротная, да и ручки нежные, ухоженные, домашней работой не нагруженные. Как завещали пронырливые покровители торговли Мерк и Герм, грех такую не облапошить. – Кожа мягкая, вышивка богатая! Подругам на зависть, жениху на радость!

– Мне бы сапоги нужнее, для дела… – теребя пальцами одной руки кончик длиннющей смоляной косы, робко перебила девушка. Другую она держала за пазухой – верно, кошель там прячет, подальше от загребущих лап карманников.

– Выбирай, покупай! – Васюткин широким щедрым жестом обвел прилавок, ловко подхватил невзрачную серо-зеленую пару, лежащую в дальнем углу, чтобы не отпугивать покупателей. – Хочешь эти возьми, пять серебряных цена. Ты не смотри, что вид неказистый, для путешествий лучше не сыщешь – дриады шили. Из шкуры змея болотного, что василиском зовется, на меху ральки  – в слякоть сухо, в холод тепло, в жару ноги не потеют. Вовек не сносишь!

– Пять серебряных дороговато, – с сомнением покачала головой девушка, рассеянно щупая обувку.

– Да ты примерь, красавица, – Васюткин видел, что клиент почти попался на крючок, осталось грамотно дожать. – Коли по ноге придутся, эх, была не была, скину до четырех.

 

Бросив на землю дорожный мешок с драгоценными цветами папоротника, Веселина сидела на опушке леса и с досадой рассматривала лопнувшую подошву. “Дриадские” сапоги не выдержали первого же полевого испытания. И злиться-то надо прежде всего на себя: догадывалась ведь, что обманывают – явно жуликоватый вид был у барыги. Но оробела в который раз перед чужой нахрапистостью, потерялась, дала заболтать – вот и предсказуемый результат.

Сколько не твердила себе Веселина, что увереннее надобно себя держать, наглее, юная ведьма, легко способная сладить с творениями земными, водным и небесными, с тварями разумными общаться до сих пор не научилась – была слишком доверчивой, оттого и страдала. С виверной той же, с вурдалаком понятно что делать – коли встретился с кровожадным зверем, бей наверняка, не раздумывая. Лешак, водяной, морок – с этими ухо востро держать нужно, вечно путника запутать хотят, подшутить, не со зла, от природы нрав таков просто. Феи и вовсе безобидны, их только цветочки-кусточки интересуют.

А у людей на уме что, ужели разберешь? Иной говорит ласково, сочувственно, а сам козни за спиной строит. Другой резок, суров и требователен, но искренне добра желает, просто не умеет выразить. Третий обманет, не нарочно, а по неведению… Еще бабка-ведунья, учившая ее колдовским премудростям, наказывала не судить книгу по обложке а человека по делам сиюминутным, не выяснив причин. Как тут неопытной понять, кто прав, кто виноват? Может, лавочника и самого надули.

Веселина зачаровала сапог, обулась, встала и направилась к видневшемуся вдалеке городу. Как купец баял? “Век не сносишь”? Значит, гарантийный срок еще не вышел.

 

Сидя за столиком в полупустом городском трактире, купец Васюткин не спеша потягивал бормотуху, дожидаясь заказанной курицы с овощами, и благодушно поглядывал на остальных посетителей. Хорошее настроение было вызвано удачной седмицей, пополнившей кошель торговца определенным количеством звонких монет. На ярмарке удалось сбагрить практически весь товар, остатки ушли в Общество Милосердия (негоцианту тоже не чужда благотворительность!) за полцены, то бишь вдвое дороже закупочной. Даже те страховидные сапоги, которые Васюткин уже собирался выкинуть, пристроились с выгодой.

– Здорово, дорогой! Хорошо, что ты в наших краях объявился! Дело есть! – за стол беспечно плюхнулся давний знакомый, бывший конокрад, а теперь известный конезаводчик Кобылин.

– Какое дело? – скептически уточнил купец, предусмотрительно отодвигая блюдо с подкопченными свиными хвостиками, шедшими закуской к бормотухе, подальше от загребущих рук.

– На десять голов, сорок копыт и сто златых! – заговорщически понизил голос приятель. – Получил заказ на жеребцов ратвийской масти…

– Где ты их достанешь? – изумился Васюткин. Чистокровные черные как ночь кони привозились из далеких южных ханств, считались большой редкостью и стоили баснословно дорого. На продажу шли исключительно жеребчики, так что местным заводчикам оставалось только грызть локти от досады.

– Ратвийцев, у меня, конечно же, нет, – беззаботно отмахнулся Кобылин. – Зато есть отличнейшая черная тень, друидская, крепко схватывает, даже воды не боится. Три сребра отдал за ведерко, между прочим. Перекрасим моих кляч…

– Шутишь, – разочарованно протянул купец, теряя интерес к беседе. – Слепой и то подделку отличит.

– Э, нет. Ты дослушай сначала. Заказчик-то гном! Когда это низкорослики в лошадях разбирались? Им любая сойдет, лишь бы цвет нужный.

– И зачем ему кони потребовались? Да еще такие ценные, – скептически уточнил Васюткин, по-прежнему сомневаясь. Запах денег он чуял безошибочно, но уж больно подозрительной выглядела вся эта история. – Тележки в шахтах возить?

– Кто его разберет? Может, в дар кому-нибудь, эльфам, например – они давно мирный договор подписать пытаются. А может, для престижу. Не слышал анекдот, как гномий посол в прошлый раз к королевскому двору на ослиной упряжке приехал? Давай расскажу… Тебе что надобно, девочка? Заказывать ничего не собираюсь. Милостыню тоже не подаю, – Кобылин подозрительно покосился на несмело приблизившуюся Веселину.

– Я… к нему, – девушка запнувшись, кивнула на купца. – Вы мне вчера сапоги продали, а они лопнули сразу же.

– Может, продал, а может, нет, – лениво отозвался барыга. – Я всех покупателей в лицо помнить не обязан. И вообще, порвались и порвались, чего ты от меня-то хочешь?

– Так… деньги-то верните! – возмутилась Веселина.

– Есть претензии, градоначальнику жалуйся, – безразлично отвернулся Васюткин, прекрасно понимая, что пигалицу в мэрии, скорей всего, попросту проигнорируют, а даже и примут заявление, ему без разницы – завтра поутру коммерсант собирался покинуть городские стены.

– Иди-иди, девочка, – замахал руками Кобылин, окончательно сбивая Веселину с толку, заставляя отступить. – Не видишь, серьезным разговором люди заняты. Не мешай! – и повернулся к собеседнику. – Ну, берешься? Десять золотых тебе за то, что на подхвате побудешь, антураж создашь, так сказать – гномы народ недоверчивый, на одиночку с опаской смотрят. Компаньонов втягивать не могу, сам понимаешь, репутация. А ты человек пришлый, кочевой, сегодня здесь, завтра за тридевять земель…

Трактирщик, лениво натирающий стойку, проводил сердито насупившуюся девушку взглядом, мельком посмотрел в сторону оживленно обсуждающих детали предстоящей аферы приятелей и укоризненно покачал головой. Зря они ведьму обидели, ох, зря.

 

Седой кряжистый гном с приятным добродушным лицом старательно делал вид, что разбирается в лошадях – восхищенно цокал языком, щуря подслеповатые глаза, с загадочным видом заглядывал в зубы и под брюхо, ощупывал взбрыкивающие от такой наглости ноги и неустанно повторял.

– Хороши! Ах, хороши!

Кони, и правда, были как на подбор – высокие, статные, с длинными вычесанными хвостами, иссиня-черные, оттенка бархатной южной ночи.  Держащиеся в стороне, Васюткин и Кобылин довольно перемигнулись – славно накануне потрудились.

– Тьма-звери! Уважили старика! – гном напоследок восхищенно провел широкой огрубевшей от работы ладонью по лоснящемуся вздрагивающему боку ближайшего трехлетки. – Давайте скорее проследуем в контору, господа. Оформим бумаги честь по чести.

Один из молодых гномов, сопровождающий почтенного старика, резво сорвался с места и, забавно перебирая коротенькими ножками, побежал вперед подготовить необходимые документы. Второй, судя по внешнему сходству то ли внук, то ли племянник покупателя, расторопно предложил старцу локоть. Практически повиснув на помощнике, гном тяжело пошаркал в сторону роскошного двухэтажного загородного особняка, на заднем дворе которого, собственно, и происходил смотр товара. Жулики следовали за ним в трех шагах, стараясь слишком явно не демонстрировать раздражение медлительностью клиента и его непрерывным восторженным бормотанием.

Выскочившая из кустов сирени черная взлохмаченная кошка, одним длинным прыжком пересекла дорогу пред ползущей с черепашьей скоростью процессией и скрылась в дикорастущем малиннике. Гном остановился, удрученно покачал головой.

– Неудача-то какая! Господа, с прискорбием вынужден сообщить, что на сегодня сделка отменяется.

– Почему? Вас не устраивает товар? – недоуменно осведомился Кобылин, пристально вглядываясь в лицо клиента. Неужто малорослик догадался о подлоге, и просто потешался над самоуверенными мошенниками.

– О, товар исключительный! И мне ужасно неудобно просить вас об отсрочке, – гном был искренне расстроен. – Но видите ли, черная кошка, перебегающая дорогу, означает жуткое несчастье – не лучшее время для заключения любых договоров… Чтобы компенсировать неудобства, я могу предложить Вам нынешней ночью остаться гостями в моем доме. И, конечно, десять золотых сверху к означенной цене.

– Полноте, уважаемый, нам ли верить в бабкины сказки! – нарочито весело осведомился Васюткин, сдержав злость – покупатели, способные выложить сто золотых монет, встречаются редко, а потому имеют право на определенные причуды.

– Молодежь-молодежь, – гном мудро улыбнулся. – Не нюхали вы еще жизни, не знаете, что старших слушать надо. Бабка, она плохого не посоветует!

 

 

Погасив окна, мирно спал особняк. Шелестел ветер в траве, трепал листву, взъерошивал солому на крыше конюшни. Фыркали и переступали кони в стойлах. Горела всевидящим оком полная луна в небе. Устроившись на ограде, Веселина беззаботно покачивала ногой и что-то тихо, про себя напевала.

Качественную друидскую краску вода не брала, а вот ведьмина магия очень даже.

 

 

– Что ЭТО?! – тихий вкрадчивый голос и тяжелый исподлобья взгляд гнома, обращенный в сторону дельцов, казалось, мог воспламенять, заставляя вспомнить предания о ярости и несговорчивости подгорных воителей. Его соклановцы незаметно и быстро окружили прохвостов, отрезав им пути к отступлению.

Причина дурного настроения старика была очевидна. “Ратвийские” иноходцы за ночь внезапно и резко “полиняли”, обретя не приставшую благородным жеребцам окраску – рыжую, грязно-серую, каурую, да еще и в черных подтеках. Застеленная в стойла солома, наоборот, траурно потемнела.

Кобылин затравленно озирался, словно вор, в кой-то веки пойманный с поличным на месте преступления. Даже более закаленному Васюткину свело лопатки от насупленных угрюмых взоров, не обещавших ничего хорошего.

– Подлог! Обманули! – попробовал нагло возмутиться купец. – Коней подменили!

– Судья разберется, где тут подлог, – многозначительно пообещал гном, и не обращая внимания на возмущенный треп барыги, пошаркал к дому, оставив приятелей на попечение молчаливых недружелюбных помощников.

Может, градоправитель и проигнорировал бы жалобу юной колдуньи, но на обращение достопочтенного Норга эр’Форта, уважаемого главы одного из семи гномьих кланов, он среагировал молниеносно, отправив в загородную резиденцию своего личного помощника. Тощий невзрачный тип с бледным вытянутым лицом, на полчаса пропал в конюшне, едва ли не облизывая и обнюхивая жеребцов, подозрительно воспринимавших подобные знаки внимания, а потом предложил незадачливым дельцам прокатиться до городских казематов. Приглашение убедительно подкреплялось хмурыми лицами стражи и не менее мрачными гномов, которые с радостью бы сами проучили обидчиков, а потому отказу никак не подлежало.

 

 

Васюткин с угрюмым видом наблюдал за погрузкой мешков с солью, про себя подсчитывая убытки. Гному, будь он неладен, седой паралитик, пришлось выплатить немалые откупные за мирное улаживание дела, плюс штраф в городскую казну за беспокойство, плюс тюремный залог – траты немало облегчили купеческую мошну. Да еще с Кобылиным разругались в хлам: пройдоха напрочь отказался возмещать ущерб, мотивируя, что вместе пойманы на паленом, вместе и ответ держать. Васюткин злорадно усмехнулся: слухи летят быстро, посмотрим, как конезаводчик запляшет, когда клиенты узнают о его проделках.

Сам барыга молвы не боялся. Как правильно заметил бывший приятель, сегодня здесь, завтра там – ушлый оборотистый человек всегда найдет, где монеткой-другой поживиться. Соль ту же, коли мелом толченым разбавить, один куль за два-три продать можно.

– Кыш! Пошла отсюда!

Черная кошка, назойливо крутившаяся рядом с телегой, шустро прыснула в сторону, увернувшись от пинка едва не споткнувшегося об нее помощника купца. Васюткин проводил ее безразличным взглядом, пожал плечами – в такую ненадежную вещь, как приметы, он по-прежнему не верил.

 

 

Проверок купец не боялся – главное вовремя сунуть кошель с десятком-другим звонких монет нужному человечку и торгуй себе на здоровье.  На ежегодную Большую Ярмарку в Гойкин Лес народ из дальних краев приезжает, чуть ли не за триста верст товар везут. Инорасцев – эльфов, карликов, нимф всяких – едва ли не больше чем людей между рядов шастает. Причина проста: со времен последней войны лес так и не поделили, люди его своей территорией считают, дриады – своей, а на деле ничейная земля оказывается, налогом на прибыль не облагаемая, а потому среди купеческого люда популярная. Торги ходом идут, в толчее, суматохе не до тщательного изучения, а уж как успокоятся, разберутся – попробуй докажи, чья вина-умысел. Довольно потирая ладони в предвкушении прибыли, Васюткин вальяжно шествовал к оставленной у околицы подводе.

Неясный гомон в конце рядов, заставил его насторожится, ускорить шаг. У опушки леса собралась целая толпа народу, оживленно, с фальшивым сочувствием обсуждающая что-то невидимое пока купцу.

…Ой, батюшка Христе, утопнет, утопнет ведь…

… А лошадь, лошадь же?..

…Не, Матрена, живой, кажись…

…Да, не повезло кому-то… ну и ладно, у нас-то все в порядке…

Терзаемый нехорошим предчувствием, купец продрался сквозь сгрудившихся людей. Увиденное заставило его схватится за сердце, пошатнуться.

Помощник, мокрый насквозь, в тине и черных водорослях, угрюмый и злой, сидел на завалинке, выливая воду из сапог. Рядом у изгороди фыркала и перебирала копытами вздрагивающая кобыла с обрывками упряжи – короткая шерсть потемнела от влаги, с гривы и хвоста капало. Из заросшего озера, используемого в хозяйственных нуждах, торчал бок перевернутой телеги. На черной поверхности медленно расплывалось светлое меловое пятно. Драгоценная соль бесследно сгинула.

Служка резво вскочил, предусмотрительно поддержал хозяина, помогая ему усесться. Затараторил, оправдываясь.

– Кошка черная, будь она неладна, все крутилась и крутилась рядом. Уж что ей, ненормальной, надо, не знаю – если мы сметану везли, аль рыбу-мясо, понятно, но соль чем ее привлекла?! А потом бестия чего удумала: вспрыгнула на воз и давай когти о мешки точить. Я ее шугануть хотел, а она как мяукнет – лошадь, глупая скотина, и понесла!.. Вот Вам Крест, нечистая сила тут замешана, не иначе!

-Убью! – пообещал купец, глядя на побледневшего помощника.

 

 

Выделанные шкурки, висящие стройными рядами, вызывали у Васюткина чувство мрачного мстительного удовлетворения. Особенно почему-то радовали черные, без единого прочего пятна.  Знакомый чиновник, отвечающий за отстрел бездомных животных, лениво возводил башенку из ребристых медных монет, не слишком интересуясь, на кой давнему подельнику понадобился кошки. Денюжка приятно грела ладонь – и ему, служивому человеку, прибыток к зарплате, и подчиненным охотникам можно пару грошей сунуть от щедрот, чтоб меньше ворчали на начальство.

 

 

– Кролик! Настоящий ильвирский кролик! Госпожа, вы только пощупайте, какой мех – мягкий, теплый…

Васюткин сбился на полуслове – уж больно грозно и неприятно выглядел патруль городской стражи, целеустремленно направляющийся к его прилавку. Безуспешно молодящаяся дама, последние пятнадцать минут едва ли не с лупой изучающая манто, поджала губы и поспешно засеменила прочь. Юная девица в сопровождении чопорной гувернантки, утратив интерес, пошла дальше.

Не вдаваясь в объяснения, солдаты принялись громить лавку, безжалостно срывая с вешалок товар и сгребая в большие холщовые мешки. Двое молодцов заломили барыге руки, за попытку сопротивления отвесив ощутимый тумак, и потащили в сторону замка наместника.

Много позже, сидя в канаве за городскими воротами, провоняв насквозь паленой шерстью прилюдно сожженных шкурок, Васюткин ощупывал синяк под глазом и поминал недобрым словом и самого наместника, и дочурку его истеричную, кошколюбку кривую, опасаясь вызвать гнев которой стражи поспешили уничтожить липового кролика, а попробовавшему возмутиться купцу надавали по шее. Особенно доставалось на орехи таинственной доброхотке, нашептавшей надзору о истинном происхождении товара.

И треклятой черной кошке, что, словно насмехаясь, безбоязненно улеглась в пяти шагах, смотря на купца немигающими янтарными глазами.

 

 

В конец доведенный преследующими его неудачами, разумник и атеист Васюткин сидел в мрачном шатре леди Вьены, известной колдуньи и прорицательницы. Гадалка, закрыв глаза, медленно водила облепленными массивными перстями пальцами над курящейся ароматным дымом жаровней и трагически шептала.

– Вижу… вижу… проклятие! Коль кошка черная дорогу перейдет, не видать Вам в делах удачи…

– Это я и без Вас знаю, – теряя терпение перебил делец. – А можно как-нибудь избавиться от…- он пощелкал пальцами, подбирая слова. – кошки вредоносной этой? Заплачу, не обижу.

– Шустер ты, дорогой, – насмешливо прищурилась гадалка, переходя к спокойному деловому тону. – Которая ведьма проклятие наложила, той его и снимать. Поговорили бы начистоту, обсудили – вдруг недоразумение какое. Почто честному человеку, – оракул иронично выделила слово, – напрасно страдать.

Васюткин досадливо вцепился в бороду. Знал бы, что ведьма, да еще правдолюбка – ни в жисть не стал бы с той девчонкой зеленоглазой связываться, пропади пропадом окаянные сапоги! Только где теперь колдунью сыскать? Уж поди и забыла. Женщины, они обидчивые, вспыльчивые, но на память короткие – прокляла, и из головы выбросила. А купцу погибай, разоряйся!

Торговец решительно встал. Зазря он к гадалке энтой явился, ничего путного не сообщила, мошенница, только в траты лишние ввела.

– В Престол церковный жаловаться пойду! Ишь распоясались нынче ведьмы – что хотят, то и воротят! Костров на них нету!

– Идите-идите, – оракул придирчиво изучила перстни на пальцах, разочарованно цокнула языком, обнаружив выпавший самоцвет. – Только я Вам и без дара сказать могу: лучше предупреждению внять и урок усвоить. А то Престол и о жеребцах “ратвийских” спросить может, и про соль меловую, и про доски, древоточцем изъеденные… Престол он страсть как жуликов не любит.

Купец побагровел и, не прощаясь, выскочил из шатра, словно клюнутый петухом в энто самое место. Тихонько звякнув кольцами, ширма отодвинулась в сторону, из подсобки показалась усмехающаяся Веселина.

– Довольна? – гадалка обернулась к подруге детства.

– Вполне. Спасибо за помощь.

– И кой бес прохвост тебе сдался – время-силы тратить? Сколько мошенников кругом – разве всех перевоспитаешь!

Ведьма встала на четвереньки. Мгновение  спустя на прорицательницу с пушистой морды смотрели два зелено-желтых глаза с узкими вертикальными зрачками.

– Скажем, я верю в добрые дела и воздаяние по справедливости.

 

 

Черная взъерошенная кошка перебежала дорогу перед медленно тащащейся воловьей упряжкой, напоследок лукаво подмигнув хозяину оной ядовито-желтым глазом. Купец Васюткин, убежденный прохвост и барыга, досадливо сплюнул, натянул поводья, заставляя лениво перебирающих ногами животных встать, и принялся сгружать на землю мешки с подгнившей пшеницей, которую собирался втридорога загнать на осенних торжищах в Порту.

– Ты чего это удумал?! – его новый подельник, не меньший плут и пустомеля, чем прежний, последние полчаса клевавший носом, встрепенулся, недоуменно посмотрел на решившего размяться товарища.

– Видел, кошка дорогу поперек перешла? – Васюткин раздраженно пнул один из мешков, на которые возлагал большие надежды пополнить мошну, пребывающую с недавних пор, после знакомства с одной мстительной особой, в плачевном состоянии. – Гиблое дело затеяли. Не выгорит ничего.

– Эх, ты! До седин дожил, ума палата, а в приметы, как простофиля, веришь! Где же твоя деловая хватка, брат?! – рассмеялся подельник. -Подумаешь, кошка!

– Не прав ты, брат, – купец со злостью оглянулся на куст, откуда за людьми внимательно наблюдали два не по звериному умных глаза. – Кошки, они тоже разные бывают.

 

Павел Лец (г.Тверь), номинация: “Фантастика”

Казус Ивана Петровича

 

Иван Петрович открыл глаза. Взору предстал опостылевший за неделю больничный потолок. Боль ещё не проснулась. Повернувшись на бок, Иван Петрович потянулся к стоявшей на тумбочке чашке. Хотелось пить. Однако только пальцы дотронулись до желанного предмета, внутри организма что-то шевельнулось, и тоненькая острая полоска раскалённого железа побежала от левого бока вверх к сердцу. Иван Петрович отдёрнул руку, жажда всё равно не пройдёт, боль же вернётся. Последний месяц он не мог толком пить и есть.

«Ну, а что вы хотите, рак желудка есть рак желудка», – Иван Петрович застыл в неудобной позе, стараясь сохранить мгновения покоя.

Время шестой час утра, медсестру ранее восьми не дождёшься, к тому же сперва она провозится с остальными, вот тебе и дополнительные тридцать минут до спасительного укола. Медсёстры начинали процедуры с левой стороны от входа в палату и до койки Ивана Петровича двигались через четырёх других.

«Будь проклята убогая больница»,- Иван Петрович вздохнул.

Сюда его упекли жена с дочкой. Он сопротивлялся до последнего, но какие у человека силы в таком положении? О болезни Иван Петрович узнал три месяца назад. Осторожные медики сомневались и говорили о подозрении на язву. Проведённое повторное детальное обследование вынесло безжалостный вердикт – четвёртая степень: «Не операбелен». Иван Петрович услышал диагноз, и земля ушла из-под ног. Вначале не верилось, казалось, несчастье может произойти с кем угодно, только не с ним. Так не бывает, это просто сон, страшный сон. Скоро пришла боль, сил становилось меньше, бесконечных бессонных ночей больше. И постепенно Иван Петрович смирился. Точнее нет, не смирился, а осознал. Осознал свершившийся факт – жизнь заканчивается. Конечно, в глубине души, он надеялся, надеялся на чудо, но часть рассудка, холодно и безапелляционно понимала – приближается конец. Пока сохранялась возможность передвигаться самостоятельно, Иван Петрович покончил с земными делами – распределил небогатое имущество, написал завещание. Не рассчитал лишь одно, надежде спокойно умереть в собственной квартире, в родной обстановке, сбыться не суждено. Врач, прекрасно понимавший перспективы больного, произнёс во время очередного визита роковую фразу: «А не полежать ли Вам в больничке?» Вероятно он хотел, как лучше, в реальности жена и дочь схватились за соломинку и избавили себя от мук ухаживать за обречённым и наблюдать предсмертную агонию. В итоге Иван Петрович оказался в палате «смертников», выйти из которой предстояло ногами вперёд. Дочь и супруга посещали его регулярно, он же потерял к ним интерес. Не то, что бы сильно обиделся, однако поступок не простил, став к родным безразличен. Последние дни Ивана Петровича связывала с жизнью лишь постоянная боль, напоминавшая о бренности тела, а потребности сузились до очередной ампулы с лекарством. Впрочем, нет, имелся дополнительный маленький интерес – деньги. Не очень-то и большая сумма требовалась на «подарки» медсёстрам, дабы не жалели дорогих обезболивающих и не пришлось умирать в муках. Лучше потихоньку впасть в забытьи и отойти в мир иной без сознания. В сложном деле помог внук. Вот уж чего Иван Петрович не ожидал от двадцатилетнего студента – оболтуса, разгильдяя, бабника и поклонника своеобразной музыки. Не отличавшийся особой близостью к деду в повседневной жизни, парень схватил суть проблемы мгновенно, не откладывая, обошёл медсестёр, заглянул к лечащей врачихе и отношение мгновенно изменилось. На Иване Петровиче теперь никто не пытался экономить. Как он их обольстил, где взял средства не ясно. Попытка выяснить провалилась, юноша отмахнулся:

– Не парься дед, сам разберусь.

Иван Петрович вздохнул. Мучила жажда. Голод давно не беспокоил. Организм отвергал пищу, а воды хотелось. Осторожно, дабы не потревожить притаившегося внутри врага, Иван Петрович изменил позу и с левого, «смотревшего» в стену, затёкшего бока, повернулся на правый. Палата привычно плыла в сумерках рассвета. Неожиданно краем зрения Иван Петрович заметил в ногах кровати странный силуэт. Напряг неверное зрение и с удивлением понял, силуэт есть необычного вида мужчина, терпеливо ожидающий пробуждения больного:

«Откуда он взялся?»

Иван Петрович встретился с незнакомцем взглядом. Правильно сказать вроде бы встретился. У мужчины, а по обличию визитёр был мужчина, внешность имелась достаточно странная. Не высокий и не низкий, не толстый не худой, не молодой и не старый. Черты лица как будто плывут. Так всё на месте, нос, губы, глаза, уши, волосы. А присмотришься и не определишь цвет глаз или волос.

«Что за черт! – озадачился Иван Петрович, – наверно санитар».

Гость заметил внимание, шевельнулся и произнёс в повествовательном тоне совершенно без всяких эмоций:

– Доброе утро. Я к Вам.

Иван Петрович помедлил, пытаясь сообразить:

– Ко мне?

– К Вам, Иван Петрович, – собеседник обладал бесконечным терпением.

– Ко мне? – переспросил Иван Петрович. Подобное не укладывалось в голове.

– К Вам, – без тени раздражения подтвердил посетитель.

Иван Петрович постепенно успокоился:

– И что Вам, простите, нужно?

– Ваша помощь.

– Помощь? Что кто-то умер? – Иван Петрович завертел головой. Мелькнула догадка:

«Один из соседей скончался, и санитар не может вынести тело самостоятельно».

– Вряд ли я окажусь полезен, – сказал Иван Петрович, – я с кровати встаю с трудом.

– Вставать Вам не никакой необходимости, – заверил гость.

– Так и чем могу….

– Позвольте объяснить суть вопроса?

Иван Петрович машинально кивнул.

– У меня к Вам несколько нестандартное предложение. Однако для начала пару слов о себе. Я, – говорящий, приложил руку к груди, – собиратель времени.

Иван Петрович откинулся на подушку:

«Сумасшедший! Наверно привезли недавно. Дежурная, небось, спит, а бедолага бродит по этажу».

Визитёр прекрасно понял без слов:

– Я не сбежавший умалишённый и Вам не грозит опасность. Хотя, говоря откровенно, чего опасаться в Вашем положении?

«Точно. Нечего», – мысленно согласился Иван Петрович.

– Сколько Вам осталось? Месяц, от силы полтора.

«Не санитар. И не псих, – Иван Петрович приободрился. – И в правду, я никуда не спешу. Пусть болтает. Явно лучше, чем лежать, тупо уставившись в потолок».

– Вернёмся к главной теме, – настаивал посетитель, – как сказано ранее, я собиратель времени.

Выдержав паузу и убедившись в готовности слушателя воспринимать информацию, он продолжил:

– Человек, проживая жизнь, тратит значительную часть отпущенного времени весьма безалаберно. Я не затрагиваю тех, кто прожигает его, потребляя наркотики или спиртное. Возьмём рядового мужчину вроде Вас. Разве сейчас, умирая на больничной койке,- гость не отличался тактичностью, – не вспоминаете с сожалением без толку потерянные минуты, сложившиеся в дни, недели, месяцы и годы?

«Верно», – вынуждено согласился Иван Петрович. – «Представься шанс, многое сделал бы иначе».

– И что же? Вы волшебник и в состоянии открутить события назад? Позволить заново прожить жизнь? – Иван Петрович горько замолчал.

– Нет.

– Не в состоянии. А называетесь Собирателем времени! – упрекнул Иван Петрович.

– Не реализуема попытка переделать свершённое. Изменить Вашу судьбу, как и любую другую нельзя. Однако доступно использовать без пользы проведённое время.

– То есть?- не понял Иван Петрович.

– То есть, Вы пришли с работы, поужинали, выпили пива и уселись перед телевизором. Затем задремали, проснулись, опять выпили, тупо уставившись в экран, посмотрели совершенно бездарный фильм и отправились спать. Хотя могли бы заняться полезным делом, например, написать научную работу.

Иван Петрович с тоской вспомнил пылившуюся в столе незавершенную диссертацию. Называя вещи своими именами, лень и неорганизованность помешали разработать весьма перспективную тему.

– Мог бы. К сожалению не написал. Теперь и не напишу.

– Здесь Вы ошибаетесь. Я имею возможность предложить Вам попытку.

– Ага, – Иван Петрович нашёл силы для сарказма, – тут и допишем. Он широким жестом обвёл палату.

– Нет. Не тут, – уязвить собеседника казалось нельзя. – Я верну Вас в момент, когда Вы тратите время впустую, и Вы сможете реализовать творческие замыслы.

Гость излагал столь убедительно, что Иван Петрович не усомнился, однако вопрос возник:

– Если я напишу диссертацию, то изменится моя жизнь. Вот и противоречие Вашему же заявлению!

– Вы спешите с выводами. Прошлое не изменится. У Вас и окружающих оно останется прежним. Ваш же труд и результат его получит как бы собственное существование.

– Как собственное? – не понял Иван Петрович.

– Он пополнит копилку знаний.

– Копилку знаний? Чью? – Иван Петрович искренне старался ухватить суть предложения.

– Мою.

– Вашу?

– Да. Мою, – настаивал посетитель. – Предлагаю честную сделку. Вы получаете шанс рационально провести время с пользой. Я получаю результат.

– Бред, – сказал Иван Петрович. – Вы действительно больной.

– А Вы попробуйте. Чего Вы боитесь? Чем рискуете?

«Ничем», – Иван Петрович склонился к собеседнику:

– Предположим я готов. Нужно куда-то идти?

– Нет необходимости. Достаточно сконцентрироваться на любом подобном эпизоде,- подсказал Собиратель.

– К сожалению, я не помню дат, – вздохнул Иван Петрович.

– Ваше исчисление времени не важно.

«Пустых» дней имелось не мало, и Иван Петрович вспомнил типичный, жена и тёща уехали на дачу, дочь находилась в спортивном лагере. Он остался дома один, планируя выполнить расчёты, да целый день провалялся на диване:

– Готов.

– Хорошо. Не забывайте, – читал лекцию Собиратель, – Вы не имеете права нарушить соглашение. Попытка изменить прошлое отбросит Вас обратно, и больше я не приду. Ясно?

– Да.

– Начали.

В голове завертелось, окружающее померкло, и сразу резкий свет ударил по глазам. Солнце било сквозь жалюзи. Иван Петрович заслонился рукой и вскрикнул поражённый. Рука оказалась не старческой. Оглядевшись, он обнаружил себя прежнего, лет тридцати пяти в собственной квартире. Сознание двоилось. Мозг молодого Ивана продолжал спать. Пожилой Иван Петрович, контролируя тело, уселся за рабочий стол, и принялся рыться в ящиках, разыскивая черновики. Реально день ушёл на знакомство со старыми записями, попытки вспомнить задуманное и систематизировать сделанное. Время пронеслось незаметно. Темнело. Раздался звонок в дверь. Вернулась жена. Иван Петрович встал и … очнулся на больничной койке.

– Да ты проспал целый день, – раздался голос соседа. – Что ночью станешь делать?

Иван Петрович огляделся. Разочарованию не виделось предела. Сновидение. Навеянный лекарствами сон.

«Ах, как жаль. Как жаль»! – Иван Петрович горестно уставился в обшарпанный потолок.

Вопреки предсказаниям заснул он легко. Очнулся под утро и сразу узрел знакомую фигуру:

«Брежу?»

– Здравствуйте, – пришелец оставался верен себе. Привычный бесцветный голос.

– Вы настоящий или галлюцинация?

Собеседник промолчал.

– Разрешите Вас потрогать?

– Касаться меня не следует. Уверяю Вас, я абсолютно реален,- Собиратель слегка отстранился.

– Сомневаюсь. Вы просто агония моего сознания, – предположил Иван Петрович.

– Сознание у Вас весьма светлое и не поражено, в отличие от тела. Я прибыл, так как удовлетворён Вашим первым опытом и готов продолжить.

– Удовлетворены? – переспросил Иван Петрович.

– Да. Вы согласны повторить?

Иван Петрович колебался секунду:

«Пусть это бред. Зато прекрасный. Лучше странствовать по прошедшим годам, чем гнить в настоящем».

– Согласен.

И день потянулся за днём. Иногда Иван Петрович успевал побывать в двух-трёх разных Иванах, если период безделья оказывался незначительным. Случалось, он попадал в не начавшего исследования более раннего себя. Однако подобный казус не служил помехой. Иван Петрович прекрасно помнил сделанное и использовал время, а не знания, имевшиеся у него в определённом возрасте. Постепенно Иван Петрович освоился и решил разнообразить путешествия. Для точных выводов требовались лабораторные опыты, и он стал припоминать дни, когда под благовидным предлогом скрывался в институте допоздна, избегая семейной рутины. В один прекрасный вечер, Иван Петрович увлечённо трудился, неожиданно дверь открылась, и вошёл молодой человек. Контакты с людьми в прошлом были невозможны и Иван Петрович огорчённо замер:

«Сейчас привычно мир завертится, и очнёшься в палате. А так хорошо работалось».

Вопреки ожиданию, лаборатория осталась на месте.

– Привет, Иван. – На халате вошедшего красовалась бирка сотрудника.

«Кто он? Как его зовут? И какой сейчас день, месяц и год!»

– Здорово! – Иван Петрович постарался разглядеть имя и фамилию.

– Работаешь? – прозвучал риторический вопрос.

– Ага.

Коллега окинул помещение пытливым взглядом:

– Смотрю и телек не включил. Ты ведь хотел хоккей посмотреть.

– Да, увлёкся как-то. Забыл, – врать, почти не требовалось.

– Забыл?! Ты, про хоккей! Не верю! Может ты и какое число забыл?

Иван Петрович хмыкнул, пытаясь скрыть растерянность. Сотрудник придвинулся ближе:

– Кстати, какой сегодня день?

– В смысле? – старался увильнуть Иван Петрович.

– Ну, в смысле среда или четверг? Тоже забыл?

– Среда, не среда, что пристал?! – возмутился Иван Петрович.

– А то, что на дворе июль. Ты же тупо талдычишь, как забыл посмотреть хоккей!

Иван Петрович замер:

«Вот чёрт!»

– Слушай, отвяжись, – он изобразил раздражение. – Хоккей, среда, лето. Видишь, я занят.

– Вижу. И вижу, занят ты странным делом, – нахал кивнул на приборы.

«Кто же он?» – Иван Петрович лихорадочно рылся в памяти.

– Вспомнить меня не получается? – Собеседник тряхнул Ивана за лацканы. – Объяснить почему? Да потому, что сейчас в лаборатории не ты. Сегодняшний Иван в отключке, а передо мной умирающий невесть в каком году старик Петрович!

«Разоблачён»! – Иван Петрович безвольно опустился на табурет.

Однако свёртывание контакта задерживалось. Полминуты прошло в напряжённой тишине. Парень, кажется, переживал не меньше. Наконец, он выдохнул:

– Слава Богу!

– Ты что? – Иван Петрович впечатлился искренним волнением собеседника.

– Сомневался в успехе.

– В успехе чего?

– А то не догадываешься?! – знакомый грустно ухмыльнулся. – В успехе контакта. Ты семнадцатый по счёту. Из тех с кем я теоретически могу поговорить. Предпоследний в списке возможных. И третий удачный.

Иван Петрович участливо кивнул и коллега продолжил:

– Времени мало. Слушай и запоминай. Я –  Сергей Прокофьев.

«Именно!» – осенило Ивана Петровича.

– Мы виделись с тобой редко. Потому-то ты и не признал меня. Сегодняшняя наша встреча была последней. В реальном прошлом я заглянул стрельнуть сигарет. Скоро я уйду, а через два дня произойдёт несчастный случай. ДТП на дороге и меня парализует на оставшуюся жизнь. Могу лишь шевелить пальцами и чуть крутить головой.

Он притих:

– Ты от чего умираешь?

– Рак,- выдавил Иван Петрович.

– И долго в больнице?

– Второй месяц.

– Счастливчик! Я уже четвёртый десяток. – Сергей Прокофьев вновь задумался. – И он пришёл ко мне через двадцать бесконечных лет. Я согласился сразу и полностью погрузился в работу.

Иван Петрович чуть дёрнулся, вспоминая собственные колебания. Прокофьев заметил жест:

– Осуждаешь?!

– Нет, ты что!?

Однако Сергей завёлся:

– В момент аварии мне едва исполнилось тридцать. Полон надежд и планов. Я задержался в институте и поздно двинулся домой. Машину даже не заметил. Она шла без фар. Удар и я очнулся на больничной койке. Лучше бы сразу насмерть. Так нет же. Голова цела, позвоночник в хлам.

Он сделал паузу.

– Первые десять лет, ухаживала мать. Когда её не стало, перевели в дом инвалидов. Это кошмар! Ты знаешь, как пахнет немытое тело?! Что такое днями напролёт лежать в собственной моче и дерьме? Как я мечтал, чтобы мне усыпили! Как умолял! Бесполезно! Вокруг одни «законники» и «гуманисты»! И вдруг он как глоток свежего воздуха. Я получил второй шанс! Лишь одна проблема, в жизни я не был бездельником. Скорее трудоголиком. «Потерянного» времени у меня совсем чуток. Потому-то он и не являлся мне так долго. Не видел смысла. И лишь специфика моей уникальной работы привела его ко мне.

Рассказчик перевёл дух, затем продолжил:

– Бесплатный сыр есть только в мышеловке. Я, в конце концов, раскусил истинные намерения Собирателя. Тебе он представился так же?

– Да, – подтвердил Иван Петрович и решился спросить, – ты объясни ….

Но, товарищ по несчастью оборвал его:

– Чёрт! Я заболтался! Время кончилось. Прежний я должен уходить.

Он двинулся к двери, отдавая на ходу распоряжение:

– Ни в коем случае не признавайся Собирателю. Надеюсь, он не засёк наш разговор. Вдруг начнёт спрашивать, полностью отрицай. И главное, – Сергей уже держался за ручку двери, – найди меня. Вспомни, когда мы пересекались, и попади туда. Понял? Обязательно попади!

– Я же не знаю как? Как мне это сделать?! – всполошился Иван Петрович.

– Думай! – крикнул Прокофьев и исчез. Голова привычно закружилась, пространство свернулось в клубок, и Иван Петрович очнулся в больничной палате.

Старое тело разъедала садистски смакующая каждую секунду болезнь. Однако мучения не могли отвлечь Ивана Петровича от размышлений. Сегодняшний случай поразил его необычностью и вызвал массу вопросов. К сожалению, ни на один из них ответа не находилось. В том числе и на два главных – как Сергею удалось нарушить правило и установить контакт и второй, от чего он предостерегал Ивана Петровича. В поисках промелькнул день и к вечеру, Иван Петрович вновь получил сеанс. Очутился в очень подходящем для работы времени, но к разочарованию за много лет после несчастного случая с Прокофьевым. Петрович чувствовал себя не в своей тарелке, часто отвлекался и в результате сделал немного. Провал повторился и на следующий раз. Естественно Собиратель не замедлил явиться для объяснений.

Привычный силуэт терпеливо замер у кровати:

– Я вижу, Вы вернулись.

Иван Петрович вынуждено перестал притворяться:

– Я плохо себя чувствую.

– Вы стали хуже работать.  Что с Вами?

– Возможно Вы не в курсе, – съехидничал Иван Петрович, – я умираю.

Собирателя не разжалобить и не смутить:

– Умирать Вы начали давно. Безобразно работать недавно. Вы срываете график. В чём причина?

– График? – удивился Иван Петрович. – Первый раз слышу о графике.

Собиратель времени проигнорировал вопрос. Кажется, он сожалел об оговорке:

– Почему эффективность труда упала?

Иван Петрович оказался вынужден объясниться:

– Не получалось сосредоточиться. Слишком сильные боли. Здесь в реальном сегодняшнем мире. Путают сознание даже в прошлом.

Собиратель призадумался:

– Вы чувствительная личность. Подобные встречаются редко.

Он вдруг двинулся к кровати. Выглядело движение как быстрое перетекание с точки на точку.

«Как в мультике», – поймал себя на мысли Иван Петрович.

Собиратель полупрозрачной тенью скользнул над лежащим и …. О чудо! Боль исчезла!

– Лучше? – Собиратель вернулся на место.

Иван Петрович настороженно прислушивался к внутренним ощущениям. Вожделенное спокойствие!

– Лучше? – проявил нетерпение Собиратель.

– Да, – выдавил Иван Петрович. – Спасибо.

– Трудитесь активно. Недолго Вам осталось.

Традиционно Собиратель деликатностью не отличался. Без дальнейших слов он растворился в воздухе. Иван Петрович блаженствовал. Впервые за последние месяцы он безнаказанно двигался и даже с энтузиазмом поел. Правда пища сразу вышла наружу, но и столь неприятный акт произошёл без всяких ощущений. Чудесный день превратился в отличный вечер. За окном темнело, когда мир привычно закружился и мягкий вихрь перенёс Ивана Петровича в прожитые годы. На сей раз работалось прекрасно. Иван Петрович увлёкся, свежие идеи рождались одна за одной. Сеанс закончился и без перерыва начался новый. Потом ещё и ещё. Дело спорилось. Никогда прежде Иван Петрович не добивался столь быстро столь хороших результатов. Он испытывал искреннюю благодарность к Собирателю и вычеркнул из памяти разговор с Прокофьевым:

«Должно быть рехнулся бедняга. Столько лет прикован к койке. Вот и мерещатся заговоры».

Исследование продвигалось. Чем ближе к завершению, тем больше Ивана Петровича разъедала зависть. Он завидовал Собирателю.

«Несправедливо,- терзался Иван Петрович, – он присвоит себе результаты и славу моего труда. Собиратель должен увековечить моё имя! Кто он без меня? Без моих знаний и умений? Сам-то, небось, ни на что не способен. Лишь горазд обирать обречённых».

Иван Петрович не хотел переломить себя и расстаться с полюбившейся темой. Начался лёгкий саботаж. Он повторял эксперименты, хотя в них не было необходимости, он дублировал расчёты, хотя выводы были очевидны, он переписывал одно и то же по нескольку раз, хотя не имелось нужды. И упорно топтался на месте. Жадность не позволяла проститься с трудом всей жизни.

Провести Собирателя непросто. Он явился с претензией.

– Халтурите! Тяните время! – непривычно резкий «голос» Собирателя бил по перепонкам. – Полагаете Вы один умный. До Вас умников хватало. Затяжка Вам не поможет. Жизнь не продлит.

– Я и не надеюсь, – удивился Иван Петрович. Собиратель не разобрался в мотивах поступка.

– Все одинаково говорят! – пуще прежнего разозлился Собиратель. – Завершайте работу. И вот Вам, чтобы не расслаблялись.

Он махнул рукой как крылом. Тень пронеслась над кроватью и Ивана Петровича захлестнула подзабытая боль.

– Работай червяк! – Собиратель блеснул бешеными глазами, – иначе станет хуже.

Он исчез. Иван Петрович заскрежетал зубами. Но, не от возвращения грызущего изнутри врага. От унижения.

«Червяк!  – распалялся Иван Петрович. – Я не червяк. Мразь ты такая. Я человек. И пусть кончусь скоро, не тебе мне указывать».

Теперь Иван Петрович стремился отомстить и потому сразу вспомнил Прокофьева:

«Он-то мне и нужен! Серега, очевидно, знает про Собирателя нечто важное. И явно его не любит. Нужно найти коллегу. Вот только как?»

Иван Петрович погрузился в воспоминания. Голова, слава Богу, работала прекрасно.

«Как он там сказал? Подумай? Над чем именно? Что он имел ввиду?»

Тренированный мозг лихорадочно искал ответ. Зацепок не много, зато одно очевидно. Следует найти редкие моменты, в которые жизненные пути Ивана Петровича и Сергея Прокофьева пересекались. Как назло он не мог припомнить ни единого.

«Требуется дополнительная информация. Найти её можно в нашей институтской еженедельной газете. Стану читать и наверняка обнаружу, – размышлял Иван Петрович. – Где добыть подшивки? Прошло столько лет. Да, и сохранились ли они?»

Иван Петрович несколько сник. Внезапно в палату завалился внук. Иван Петрович несказанно обрадовался:

«Кто, если не он!»

Парень терпеливо выслушал сбивчивую речь деда о желании вспомнить молодость и непреодолимом стремлении полистать пожелтевшие страницы, кои в молодые годы использовал разве лишь для мусорного ведра. Если в адекватности дедовского мышления он и сомневался, то виду не подал. За полчаса визита внук произнёс пару фраз, на прощание буркнул:

– Да, я понял. Понял, – и исчез за дверью.

«Решил, что я свихнулся», – огорчился Иван Петрович.

Открыв наутро глаза, он обнаружил сидящего в ногах внука. Молодой человек терпеливо дожидался пробуждения Ивана Петровича. Ожидаемых пачек газет при нём не наблюдалось.

– Ты почему так рано? – часы показывали полвосьмого.

– Заскочил перед учёбой.

Внук сунул руку в спортивную сумку и извлёк планшет:

– На! Держи! Полный комплект твоей газетёнки. Я на экран ярлык поставил. Жми, открывай, листай.

– Как тебе удалось? – опешил Иван Петрович.

– Не заморачивайся. Мои проблемы.

Внук хлопнул Ивана Петровича по колену и удалился.

Не веря своему счастью, Иван Петрович погрузился в чтение. Оно доставило ему немало приятных минут. Ведомственная газета, скучная и ненужная, теперь оказалась увлекательнейшим чтением, ибо вполне достоверно преподносила будни учёных. Читая заметки, Иван Петрович заново переживал давно минувшие события, вспоминал друзей и коллег. Радостно и грустно. Листал, год летел за годом, однако Прокофьев не упоминался. Обескураженный Иван Петрович сосредоточился на массовых мероприятиях:

«Не мог же Сергей избежать профсоюзного собрания или субботника?»

Зацепиться удалось за седьмое ноября. Редакция осторожно призывала некоторых несознательных сотрудников к более активному участию в праздновании дня Великой Октябрьской социалистической революции.

«Точно, – обрадовался Иван Петрович, – припоминаю. Дабы не всучили портрет члена Политбюро, а с ним придётся тащиться после демонстрации обратно в институт, чтобы вернуть, я увильнул и завис в туалете. Болтались там и другие «сачки», кажется, среди них мелькал Прокофьев. Надо пробовать и двигать туда».

Иван Петрович привычно сосредоточился и очутился в искомом моменте. Механизм работал! Иван Петрович оглядел прокуренное помещение:

«Никого»!

Рискуя нарваться на контакт с посторонним и сворачивание сеанса, он принялся ждать. Прокофьев не появлялся. Иван Петрович совершенно отчаялся, когда вдруг припомнил – в противоположенном конце длинного коридора первого этажа находился второй туалет, поменьше. Он ринулся туда и у двери столкнулся с Сергеем. Мимолётно брошенный взгляд дал понять, тот тоже в «образе».

– Наконец-то, – Прокофьев облегчённо вздохнул, – я почти отчаялся. Почему так долго?

Иван Петрович замялся.

– Не получался контакт?

Иван Петрович кивнул, скрывая смущение:

– Ближе к делу. Время ограниченно.

– Верно, – откликнулся собеседник. – Тогда прямой вопрос. Ты заканчиваешь работу?

– Да.

– Скоро?  – спросил Сергей.

– Практически готово.

– Значит, жди, он тебя пригласит.

– Куда? – удивился Иван Петрович.

Прокофьев хмыкнул:

– В гости. К себе, так сказать.

– У него есть дом? – опешил Иван Петрович.

– Не дом. Нет, суть не в этом. Ответь – зачем он собирает время?

– Чтобы мы рационально использовали его. Трудились. Преумножали знания, – неуверенно гадал Иван Петрович.

– А зачем ему наши достижения? – настаивал Сергей.

– Утверждал, – припомнил Иван Петрович, – пополнять копилку достижений человечества.

– Ха, – Сергей рубанул рукой воздух, – в том то и дело, не нашего человечества, не для нас он старается.

– Тогда для кого? Объясни толком, – стал раздражаться Иван Петрович.

– Извини, – Сергей был искренен. – Пропускаю описание длинного пути, пройденного мной в поиске ответа на вопрос. Он занял годы. Сразу к выводам.

Сергей помрачнел, видимо воспоминания тяготили:

– Я говорил прежде или нет, но он посещает сотни, тысячи, наверное, миллионы людей. Все мы вкалываем на него. Когда работа закончена, автор сам должен уложить свой «кирпичик» на место. Иначе нельзя. Так произошло и со мной. Не стану описывать. Увидишь сам.

Он чуть перевёл дух:

– Картина впечатляет! Что до исполнителей, знай, после завершающего акта ты ему не нужен. Он исчезает. Однако я говорил, моя работа уникальна. Она одна из связующих. И я не дурак. Анализируя, понял, что создаю костяк, основу.

Он замолчал.

– Для чего основу? – нетерпеливо теребил учёного Иван Петрович.

– Основу для иной Земли, альтернативного человечества!

Иван Петрович онемел от услышанного. Потребовалось секунд двадцать, и он нашёл силы переспросить:

– Копия человечества?

– Нет. Не копия. Замена. Новое трудолюбивое, не знающее лени, не теряющее время, человечество на новой Земле.

Потрясённый Иван Петрович усваивал открытие и лишь нашёлся спросить:

– Ты уверен?

– Да, – без тени сомнения подтвердил Сергей.

– Не плохо задумано, – пробормотал Иван Петрович. – Станем совершеннее.

– Не станем, – отрезал Прокофьев.

– ?

– Нас в утиль. Последний кирпичик в новое здание есть уничтожение старого. Не будет ни тебя, ни меня. Да, чёрт с нами! Нас и так почти нет. Не станет никого из живущих. Даже планета исчезнет. Появится «улучшенная» копия. И…, – Сергей помялся в сомнении, – похоже, люди без души.

У Ивана Петровича не укладывалось в голове:

«Разве подобное возможно!?»

Он перевёл разговор в другое русло:

– Ты говоришь, завершил работу. Почему Собиратель сохранил твою возможность путешествовать?

Сергей ухмыльнулся:

– Он и не сохранял. Я украл у него кое-какие тайны. Пользуюсь, – лицо Прокофьева стало серьёзным, – но, всему есть предел. Настоящий я, парализованный калека, там, в будущем, умирает. Конец наступит скоро, пару-тройку дней. Естественно и мой разум перестанет действовать. Поэтому ты мой последний шанс?

– Шанс? – переспросил Иван Петрович.

– Шанс, – подтвердил Сергей, – шанс сохранить человечество. Оставить всё по-прежнему.

– Но, как?

– Я кое-что придумал, – пояснил Сергей. – Я создавал основу нового мира, я в состоянии её разрушить!

– Тогда почему не сделал? – резонно поинтересовался Иван Петрович.

– Билет в новый мир одноразовый. Мне туда хода нет. Когда я посещал его, то был полон иллюзий, как и ты. Сейчас я обладаю средством уничтожить монстра. К сожалению, не могу осуществить сам.

– Хочешь, чтобы я? – опешил Иван Петрович.

– Именно. Ты должен, – настаивал Сергей.

Иван Петрович пытался увильнуть:

– Ты говорил о других. Тех, с кем можешь войти в контакт!

– Поздно. За оставшиеся дни не успеть, – Сергей помолчал. – Если честно, двое до тебя отказались.

Иван Петрович дрогнул.

– Наша встреча заканчивается. Прошлый ты должен уходить. Как поступить решай сам. Твой выбор.

Прокофьев положил обе руки на голову Ивана Петровича и замер на секунду с закрытыми глазами:

– Теперь ты готов.

– То есть….

– Попадёшь туда и достаточно сказать: «Не верю», программа разрушения загрузится.

– Вроде вируса? – попытался ухватиться за знакомый термин Иван Петрович.

– Откровенно говоря – ничего общего. Да какая разница!

Прокофьев вдруг обнял Ивана Петровича, сказал:

– Думай! – и вытолкнул за дверь.

Очнулся Иван Петрович в надоевшей палате. Целый день он не мог прийти в себя. Состояние резко ухудшилось. Боль становилась сильнее ближе к вечеру и безумствовала в ночное время. Иными словами именно в самые удобные для «путешествия» периоды. Для купирования боли Иван Петрович получал назначенные врачом сочетания синтетических наркотических веществ с седативными препаратами и антигистаминными комплексами. В результате он глубже погружался в постоянный сон или беспамятство и как следствие не мог сосредоточиться, а значит перенестись и закончить работу. Дождливым полднем к Ивану Петровичу заскочил внук. Он промаялся минут тридцать, безрезультатно ожидая пробуждения деда, не выдержал и умотал по своим делам. Иван же Петрович как раз уловил присутствие наследника. Желание поговорить напоследок, и попрощаться побудило Ивана Петровича к активности. К несчастью, пока он пытался выбраться из полубреда, парень ушёл. Ассоциативно, расстроенный Иван Петрович припомнил, как не успел к умирающей матери и на волне огорчения и недовольства самим собой смог собраться и перенестись в прошлое. Научный труд завершил быстро и эффективно, немедля ни минуту. Не заставил долго ждать и Собиратель. Появился мгновенно.

– Вижу, готово! – казалось он, удовлетворённо потирает руки.

– Полностью, – уверенно подтвердил Иван Петрович.

– Тогда прошу за мной! – несколько театрально жестом пригласил Собиратель.

– Куда? – деланно удивился Иван Петрович.

– Вам выпала великая честь, – пафосно объявил Собиратель, – увидеть результаты труда множества поколений людей, включая Вас и ну, и Вашего покорного слуги.

– Благодарю Вас, – подыгрывал Иван Петрович, стараясь придать лицу потрясённый вид.

«Да, ты гад, просто не можешь сам перенести наши знания. Ведь моя работа в моей голове, голове создателя».

Собиратель полуобнял Ивана Петровича невесомой рукой, окружающее исчезло, и Иван Петрович обнаружил себя «весящим» на «орбите» планеты Земля. По крайней мере, создавалось подобное впечатление. Знакомый голубой шар медленно вращался под ногами. Делал он это, однако не в силу природной необходимости, а по чьей-то прихоти, ибо солнце отсутствовало. Впрочем, как и луна, звёзды и прочее. Темнота и подсвеченный непонятно откуда «глобус».

«Красиво», – отметил Иван Петрович. – «Жалко гробить. Может не прав Прокофьев? Нам на смену придёт новое, совершенное человечество. Пусть живёт и созидает!»

– Ух, ты! – выдавил Иван Петрович, ведь Собиратель ждал реакции. – Где мы?

– Перед Вами кладезь достижений человечества, – гордо заявил Собиратель. – Совершенный мир! Сейчас мы приблизимся, и Вы совершите свой небольшой вклад в общее дело.

– А как… – попытался уточнить Иван Петрович, но Собиратель привычно перебил:

– Специально делать ничего не нужно. Мы «высадимся» на поверхности и Ваши знания «перетекут» сами.

Он «дёрнул» Ивана Петровича и планета стала стремительно увеличиваться. По мере приближения Иван Петрович замечал любопытные вещи. Облака над поверхностью обладали строгой правильной формой и двигались подозрительно «организовано». Сама поверхность имела странный выверенный геометрией вид. Африка и Южная Америка тяготели к треугольнику, Австралия к квадрату. Чётко выделялись океанские течения, не переносившие полутонов.

«Похоже на пробирку для опытов», – пришло в голову сравнение.

Дальше больше – оказывается, имелись недоработки. Местами, куска суши или океана не существовало вовсе, а зияла чернота.

«Недострой»! – саркастически ухмыльнулся Иван Петрович.

Между тем, они оказались на земле. И первое, на что обратил внимание Иван Петрович – отсутствовали запахи. Трава, ровная как газон, исправно зеленела. Деревья шелестели кронами – каждое листочек в листочек, словно механические. В небе застыли в полёте птицы, муравьи цепочкой замерли на земле, пчела зависла над цветком. Иван Петрович завертел головой:

– А живность-то не двигается? Стоп кадр получился!

– Фауна сейчас не требуется, – отрезал Собиратель. – Запустим позже. Вначале главное люди. Он указал в сторону.

Люди стояли колонной по четыре. Одного роста, одной комплекции, с разными, но жутко похожими лицами.

– Что это с ними?

– Приветствуют Вас, – растолковал Собиратель. – Ведь Вы один из создателей.

– А! – Иван Петрович был польщён. Строй одномоментно поднял правую руку и помахал десятками кистей:

– Как мне передать знания?

– Не беспокойтесь. Процесс идёт. Осталось пара минут.

Иван Петрович решил не терять время даром:

– Что они станут делать, когда будут готовы?

– Кто они? – не понял Собиратель.

– Люди, – пояснил Иван Петрович.

– Люди,- протянул собиратель, кажется, он подумал о ком-то другом. – Люди начнут жить, работать, умирать, рожать, воевать и так далее.

– Воевать? – переспросил Иван Петрович, – войны сохранятся?!

– Конечно, – подтвердил Собиратель, – куда же вы без них!

«И это новый совершенный мир!» – Иван Петрович чувствовал себя обманутым. – «Что же тут нового?!»

– Что же тогда тут нового? – повторил он вопрос вслух.

– Нового? – Собиратель потерял интерес к собеседнику. – Новое то, что вы перестанете бездельничать. И главное: будете бесконечно поглощены  земными делами. Если говорить о войне, то и воевать станете иначе. Без перерывов в боях, без раненых, без пленных. Без глупого милосердия. Чётко в соответствии с указаниями. Рационально.

Собиратель стал рассеянным:

– И вообще, Вам пора.

Иван Петрович не мог выйти из ступора. В голове мелькали картинки – совершенные солдаты безжалостно и без устали уничтожают друг друга, заодно детей, стариков и женщин.

«И я приложил к этому руку?! Мой разум и труд породил подобный кошмарный мир! Зачем?!»

– Пошли, – бесцеремонно толкнул Собиратель.

– Секунду,  – Иван Петрович колебался.

«Они не люди, а механические игрушки», – понял он.

– Пошли! – прорычал Собиратель.

– Секунду, – повторил Иван Петрович, глубоко выдохнул и решительно произнёс:

– Не верю.

***

Голос Собирателя дрожал:

– Произошла небольшая ошибка. Я исправлю!

– Ты погубил труд тысячелетий! – бушевал неизвестный собеседник. – Тупой бездарь! Программа подмены цивилизации сорвана. Потенциальный конкурент не устранён! Человечество развивается!

– Дайте мне время! Я восстановлю! Я сделаю лучше! Пощадите!

***

У Семёна Григорьевича получилось дойти от лифта до палаты самостоятельно. Достижение для старого больного человека. Говоря откровенно, собрав волю в кулак, десяток метров Семён Григорьевич преодолел буквально «на зубах», благодаря многолетней привычке к самодисциплине. Койка сияла белизной.

«А до смерти четыре шага», – подумал Семён Григорьевич и, добравшись до последнего в жизни ложа, устало сел.

Кто-то зашевелился у противоположенной стены, и мужик лет за шестьдесят повернул к вошедшему голову:

– Новенький, – бесстрастно констатировал сосед.

– Вместо Петровича,- подхватил другой, утопающий в подушке, откуда торчал лишь заострённый нос и клок седой шевелюры.

«Ишь ты, волосы сохранил. Как умудрился?» – Семён Григорьевич после курса химиотерапии голову имел гладкую словно яйцо. – «Точнее сморщенное яйцо».

– Как звать? – поинтересовался «нос».

– Семён Григорьевич.

– Понятно. Обустраивайся, Григорьевич.

Семён Григорьевич положил пакет с вещами на тумбочку.

– Не куришь? – поинтересовался первый больной.

– Нет.

– Невезуха, – обречённо вздохнул мужик. – Ни кто в палате не курит. И Петрович не курил. Предшественник твой, – пояснил он.

– Я понял, – кивнул Семён Григорьевич.

– Хороший был человек, – подхватил «нос». – А умер в муках. Ни какие лекарства под конец не помогали. Вдруг перестали и точка. Где справедливость?

Палата подавленно замолчала. Лишь коротко всхлипнул третий сосед.

К вечеру Семён Григорьевич немного обжился, и даже как единственно ходячий, дополз до дежурной медсестры, дабы уточнить время обхода.

На новом месте не спалось, и Семён Григорьевич долго ворочался, задремав глубоко за полночь. Казалось, прошло буквально несколько минут, как он по привычке отставного военного чутко уловил движение. Семён Григорьевич приоткрыл глаза и с изумлением узрел застывшую в ногах фигуру. Палата плыла в сумерках рассвета, и Семён Григорьевич удивленно понял, фигура есть необычного вида мужчина, терпеливо ожидающий пробуждения больного:

«Откуда он взялся?»

Внешность незнакомец имел достаточно странную. Не высокий и не низкий, не толстый не худой, не молодой и не старый. Черты лица словно плывут. Так всё на месте, нос, губы, глаза, уши, волосы. А присмотришься и не скажешь, какого цвета глаза или волосы.

«Что за хрен»! – озадачился Семён Григорьевич.

Гость заметил внимание, шевельнулся и произнёс совершенно без всяких эмоций:

– Доброе утро. Я к Вам. Меня зовут Собиратель времени.