Владимир Курмышкин. Подборка ранее публиковавшихся стихов

 Владимир КУРМЫШКИН

 

 

 

Рассвет

Я играю с рогатым жуком,

Я зеваю, и с каждым зевком

Я глотаю звезду. Все светлей.

Я хочу стать тенью теней.

 

Я боюсь потревожить рассвет,

Постепенно сходящий на нет,

Потревожить дрожащие листья,

И такой же дрожащей кистью

 

Достаю сигарету, и дым

Мне расскажет о первых даосах,

И о веке, что был золотым,

И о том, насколько все просто.

 

Я люблю этих древних даосов,

Этот дым, как туман Тайских гор,

Но зачем мне сакральные позы;

Я всего лишь неопытный вор,

Что, забравшись в квартиру пустую,

Пустоту по карманам сует,

Но зато он ничем не рискует.

 

У меня в кармане Вселенная!

Так же, как в зубах сигарета!

И восток похож на Верлена,

И Бетховеном пахнут ранеты.

 

Совершенство! Найди хоть изъян,

Но искать я не расположен,

Я иду босиком в туман,

Осторожно, боясь потревожить.

 

Ночь перед операцией

1

А завтра вновь одержит верх весна,

Останки февраля сорвутся в водостоки.

И кровь твоя румянцем ляжет на

Той белой комнаты безжизненные щеки.

 

Тогда вонзятся в плоть твою ножи,

Но нет причины пребывать в печали;

Великие тибетские мужи

Вот так свою природу прозревали.

 

В горячих ласках похотливых дев

Изнеженное, затрепещет тело,

И закричит истошно каждый нерв,

Но слушать плоть – то не поэтов дело.

 

Тогда в златой чертог своей души

Ты попадешь без воровских отмычек.

Та встретит без плаща из анаши

И без оков из правил и привычек.

 

Так женщина, срывая свой наряд

Под сладострастные ночные стоны,

Становится прекрасней во сто крат,

Вздохнув свободно грудью обнаженной.

 

Смотри ж с презрением на скальпельную рать,

И встреть ее не на коленях, стоя.

И если боя вам не избежать,

То выиграй этот бой еще до боя.

 

2

Не бойся, это лишь начало.

Молись и знай, что это не конец.

Тебе и больших мук – все было б мало.

Такой ли по грехам твоим венец.

 

Молись. Не спи. Молись под братьев стоны.

Молись под сердца торопливый стук.

Молись и знай, что за тебя поклоны

Кладет сейчас твой старый, верный друг.

 

Сказал же Он: «Где двое или трое…»,

Как будто бы про вас сказал, точь-в-точь.

Молись, не умствуй, будет аналоем

Тебе окно, в котором дремлет ночь.

 

Поющий кедр

В тайге поет огромный кедр.

Загадка скрыта в этом пенье:

Откуда – с неба иль из недр

К нему приходит вдохновенье?

А он звенит, а он поет,

Давно известно то в народе,

И древний маленький народ

В нем божество свое находит.

Вот так, поэт, и ты поешь,

И сам ты знаешь ли, откуда

Экстаза сладостная дрожь,

Рождающая строчек чудо?

Кто дал тебе такую власть:

Как слуг ничтожных пред собою

Столетья на бумагу класть

В ночи, под музыку гобоя?

И чернь пустая знает ли:

Что это – ангелов дыханье

Или кладбищенской земли

И высохших костей стенанья?

 

Луна

В том мире, где давно торгуют небом,

Где божество – намордник для собак,

Для коих бред шута явился требой,

Для коих нимб – лишь шутовской колпак.

 

Где день за днем, и буднично, и сухо

Свисают трупы с телетайпных лент.

В том мире честь – назойливая муза,

В том мире жалость – просто рудимент.

 

И вот над ним, играя рыжей гривой,

Опять, в который раз, встает луна –

Моя подруга. Как она красива!

И вместе с тем, как холодна она.

 

Когда бы лишь затворника молитвы

Видны ей были и сплетенье юных тел,

Но созерцать автограф пьяной бритвы

На горле – и таков ее удел.

 

Однако облако лишь на мгновенье

Вуалью ляжет на бесстрастный лик;

Как можно и с любовью, и с презреньем

Смотреть на мир, который зол и дик?

 

И ты, красою ночи восхищаясь,

Иди на запад в свой лиловый рай

Вслед за луной, но чтоб достигнуть рая

На сердце льдину класть не забывай.

 

Муза

Она приходит два раза в год,

Когда первый снег и когда август звездный.

Тогда я знаю – настал черед.

Пиши, поэт, потом будет поздно.

 

Она приходит без одежд и личин,

О, этих безумных ночей вереницы,

Потом она убивает своих мужчин,

Как египетская царица.

 

Да, когда-нибудь я умру,

С этим необходимо смириться.

А пока моему перу

Пой же песни свои, царица.

 

Я могу ее высечь плеткой,

И не выйдет мне это боком.

И плевать, что у них было с Гете,

И плевать, что у них было с Блоком.

 

И вообще, эй вы там, внизу,

Завитые болонки и жирные мопсы,

Для которых я – сор в глазу,

Я плевал на вас с пирамиды Хеопса!

 

Вы всегда считали меня

Ненормальным, злым мальчуганом.

Но и танку нужна броня,

Я ж принадлежу к особому клану.

 

То ль в династию Тан, то ль в династию Мин,

Жил поэт, на меня похожий.

Как и я, он везде оставался один,

Да и драться умел он тоже.

 

Я не знаю, чем «хорошо»

Отличается от «плохо»;

Лишь одно я различье нашел, –

Между выдохом и вдохом.

 

И когда я сижу в ночи,

И по горлу она меня гладит,

Мир, дешевка, тогда замолчи!

Есть лишь я, и она, и тетради

* * *

Как ребенок после наказанья

Забирается зареванный в кровать,

Выхожу я с лесом на свиданье,

Пану нелюдимому под стать.

 

Я надоесть успел врагам и близким,

И они мне, аж до тошноты,

Но стоит зеленым обелиском

Колыбель мальчишеской мечты.

 

Как много было связано с тобою:

И любовь в ореховых кустах,

И загулы юного разбоя,

И молитвы с солью на устах.

 

Как много было сказок и героев!

Как много было книг, идей, чудес!

Где это все? – остались мы с тобою.

Остались – я и ты, любимый лес.

 

* * *

Образ мира сего проходит.

Он уходит в ночи, как вор.

Лишь в больном, колченогом уроде

Узнаю я себя до сих пор.

 

Образ мира сего проходит,

Разлетается в пух и прах,

Я не знаю, что нынче в моде,

Я запутался б нынче в деньгах.

 

Я в руках медяки и купюры

Не держал уже слишком давно.

И почем на вокзале дуры?

И почем в магазине вино?

 

Я не знаю. Зеленые стены

И рябина внизу под окном.

Пусть страданьем наполнятся вены.

О, страдание, стань совершенным!

Я хочу совершенства во всем.

 

* * *

Обузу сбросив из ненужных дел,

Что чем бессмысленней, тем вяжут крепче,

Я, кажется, немного похудел,

В том смысле, что я стал немного легче.

 

Определенно: стал я легче на подъем,

Хотя полгода не встаю с кровати.

Мне нужно – мы с луной летим вдвоем,

Восточным ветром вея на тетради.

 

Картофель ты собрал уже, мой друг?

Теперь какое же на очереди дело?

А мне до дел все как-то недосуг

С тех пор, как в ссоре я с неверным телом.

 

Один мудрец или подлец сказал

(Ах, я не знаю, кто же он на самом деле.

Недавно вот в газете прочитал:

Ослеп он в заключенье. Неужели?!)…

Так вот, один подлец или мудрец

Советует читать, как заклинанье:

«Своею радостью (он, право, молодец!),

Своею радостью я сделаю страданья».

 

Так пусть же в плоть и кровь твою войдет

Дыхание великой этой фразы.

И станет бег ужасных дней – полет!

И обернется боль твоя – экстазом!

 

Валера

В больничной палате лежал он рядом со мной.

Он вырос в деревне. И был он совсем еще юн.

Он был… очень нервный. Вот именно, нервный – не злой.

Во всем, что рэпа сложней, неотесанный гунн.

 

Когда я смотрел на его обнаженную грудь,

Казалось, врывался в какой-то эллинский миф.

К таким аполлонам всегда будут девушки льнуть,

Скажу как поэт, Валера был очень красив.

 

Нелепо подвешен за ногу к жерди стальной,

Я звал его «окорок», он, молодой инвалид,

Мне сразу стал близок. Я тоже был молодой

И знал, как и он, ежесуточный «уточный» стыд.

 

Увы, в кабаках я не нажил себе друзей

(Порой лишь под вечер являлся пьяный кузен).

Но вместе с Валерой мы встретили столько смертей,

Мы знали друг друга до пятен родимых, до вен.

 

Однажды, в апреле, кто-то открыл окно.

Солнечный ветер щипал молодую траву.

Каков рейтинг Путина, было нам все равно;

Был Путин, как сон, но апрель – тот был наяву.

 

Два гордых титана – чем испугаешь нас?

Мы презирали боль. Операции стали спортом.

Но этот апрель! Этого неба экстаз!

Зачем он явился? Зачем? Какого же черта?

 

И губы кусая, к окну потянулся сосед,

И, выгнув со стоном свой голый оливковый стан,

Сказал: «Ты представь: дотянуться – и больше нас нет.

Давай же дотянемся, только вдвоем, Вован».

«Окорок», это ведь только второй этаж,

Умеешь считать – раз, два и «здравствуй, асфальт», –

Тогда зарыдал он, и как неуместная блажь

С кассеты глумился над нами какой-то Паскаль.

 

Когда-нибудь вспомню этот великий год;

Но вспомню не ночи без женщин, не промедол,

Не призрак протеза, не врача перекошенный рот

И не залитый кровью холодный стол.

 

И вспомнится мне не измученной кости шрапнель,

Бьющая в стекла хирурга с визжащим сверлом,

Но я не забуду, как в двадцать восьмой апрель

Мы, за руки взявшись, с Валерой летим вдвоем.

 

* * *

Больничное утро. Уже был обход.

Вымыли пол. В морг унесли прокурора.

Меня еще нет здесь, но день, наверно, уже идет.

Так бывает всегда: вечер, ночь, утро, день. Скоро

 

В мою распухшую вену, щуря глаза,

Иглу воткнет медсестра молодая.

Стих напишу, такой же больной, как сам;

Пусть как и я, ритмика в нем хромает.

 

Бледно-желтый день постепенно войдет в мою кровь,

И капля за каплей, дойдет до костного мозга.

Обрастал я рутиной здоровым – теперь все новь.

Так здравствуй же, жизнь без масок, глянца и лоска!

 

Мои любимые книги в тумбочке замерли.

Они-то знают: приходят дни,

Когда поздно читать, нужно сдавать экзамены.

Только б не срезаться. Господи, сохрани!

 

Так когда-то в лесу, читая цветам,

Всю ночь напролет (благодарные слушатели),

Под утро цветком становился я сам

И стихов в тишине было не нужно…

 

 

* * *

Туман ползет. Парит в лесах окрестных

Березовая злать.

Как больно жить, но как же интересно

Существовать.

 

Матерьялистов мне скучны шарады –

Как на погост попасть, все зубы сохранив.

В иных загадках нахожу усладу;

Из года в год играя свой мотив

 

Один и тот же, этот лес осенний

Какими чарами пленяет нас?

И золото берез и кленов рденье

Я снова вижу будто в первый раз.

 

А я смогу писать лет через двадцать

Так, как сейчас, когда так больно жить?

Тогда смогу ли я не повторяться

И вместе с тем самим собою быть?

 

Боль

Что кандалы и что темницы;

Страшнейшая из всех неволь,

Как в зеркало, в меня глядится

Бессонная тигрица – боль.

 

И узнает себя, наверно,

Во мне, ведь сам я болью стал.

И движется по телу мерно.

За валом вал. За валом вал.

 

Уж в сотый раз меняю позу,

Но не сомкнуть усталых глаз.

И катятся смолою слезы,

Хоть не до плача мне сейчас.

И чудится в ночи поэту,

Что вся Вселенная больна

И приглушенно стонет ветром,

И звездами дрожит она.

 

И мечется в окне рябина,

Ей тоже нынче не до сна.

Намажьте стену гепарином!

О, как болит моя стена!

 

В такую ночь похожи лица

У ангела и подлеца.

Как хорошо, что мать не видит

Во мраке моего лица.

* * *

Я один у сожженной беседки,

Месяц холодно дышит в лицо.

Я встречаю поблекшие метки,

Что на кленах оставил юнцом.

 

Эти клены теперь погрубели,

И орешник высок и матер.

За озябшей спиною – ели.

Там, на тлеющем западе – бор.

И все так же рыдают цикады,

И все так же крапива жжет.

Только мне почему-то не рады,

Да и я не рад, в свой черед.

 

Так бывает, я знаю, бывает:

Поистерся я, стал слишком зол.

Но об этом они и рыдают,

И поэтому я пришел.

 

Научился я многому в школе,

В той, что жизнью привыкли звать:

Я умею приказывать боли,

Я умею ее приручать;

 

Я умею выуживать вещий

Смысл из пучины дум;

Я умею обманывать женщин,

Несмотря на плебейский костюм;

 

Я умею купаться в лени;

Я умею многим прощать;

Я умею плевать на деньги,

Не теряя при этом стать;

 

Я умею… Умею я много,

Но скажи ты мне, лес, отчего ж

Пред тобою все это – убого,

Пред тобою все это – ложь.

 

Прожил мало – увидел слишком,

Только кажется это пустым

Перед диким и нежным мальчишкой,

Что когда-то был сыном твоим.

 

Он сидит, на губах его – месяц,

Оттого-то они холодны.

Он, как раньше, ни грустен, ни весел,

Он – апостол ночной тишины.

Он в своем всегдашнем наряде:

Он одет в север, запад и юг.

И глубоко в траву, с ним рядом,

Я сажусь. Я опять его друг!

 

Брат

Это было почти неизбежно:

Я таким стал, а ты таким.

Но ложится снежинками нежность,

Хоть не очень ты мною любим.

 

Но ложится снежная нежность

На стекло машины твоей.

Это было почти неизбежно,

Что мы разными стали, Сергей.

 

Мне приходит на ум: я – Обломов,

Ну, а ты – респектабельный Штольц.

У тебя две машины, три дома,

Я, хоть гений, фактически – голь.

 

И жена твоя – как картинка,

Томно тянет коктейль со льдинкой.

А ты все так же играешь в машинки,

Только у тебя теперь дорогие машинки.

 

Да и я играю в игрушки,

Ох и хрупкая жизнь игрушка…

Вот, целуем пивную кружку

Третий день со случайной подружкой.

 

«Тормози!» – «Да куда ж ты?» В безбрежность

Выхожу я. Иль это мне снится?

Пусть уж лучше снежная нежность

Опускается мне на ресницы.

Из цикла «Сибирь»

 

***

Так как путник порой, по бродяжьей привычке,

Сбросив пыльную обувь, идет налегке,

На перроне глухом я бросал электричку

И на юг пробирался по дикой тайге.

 

И она говорила: «Куда ты, куда ты!

Ты, потомок полян и древлян,

Этим соснам и кедрам не станешь ты братом,

Здесь чужая, чужая, чужая земля!»

 

И узнал я тайгу: эти ночи в печали.

И узнав, был готов целовать сизый мох.

О, те ночи-века позабыл я едва ли,

И они возвратились, и застали врасплох.

 

Руки были по локоть в крови кислых ягод,

И свистела в лицо мне шрапнель мошкары.

А на юге потели крылья острые пагод

От свирепой, какой-то нездешней жары.

 

И под сенью тех крыл изнывали буряты,

И спешил я, хоть был им не друг и не брат.

Тайга говорила: «Куда ты, куда ты!»

Но давно электричка укатила назад.

 

Человек с обнаженным сердцем

Мне кажется, я подберу слова,

Похожие на вашу первозданность.

А ошибусь, – мне это трын-трава,

Я все равно с ошибкой не расстанусь.

Б.Пастернак.

Он шут. Паяц. Он очень много пьет.

Он в тридцать лет наивнее ребенка.

Он может плакать ночи напролет

Из-за того, что в детстве бил котенка.

О, яд змеиный на его устах!

Да, желчен он, к тому ж – такой ленивый.

Порой он может свеситься с моста

И бормотать: «Смотрите, как красиво!»

Широкая российская душа!

Столпов афонских православной веры

Со знаньем дела, чинно, не спеша

Сажает он за стол один с Бодлером.

Давно и страстно я искал таких сердец

И думал, не найду до самой смерти.

Но вот он – удивительный хромец,

Очкарик пьяный с обнаженным сердцем.

Тюрьма – страна, где главный козырь – прыть.

Немногим лучше самовар и лапоть.

Но здесь, в России, все же стоит жить,

Пока здесь живы те, кто может плакать.

Рыдать и не стесняться слез своих,

Быть как дитя и разума не слушать.

В какой стране, в америках каких

Найдете вы еще такие души?

Небросок внешне, неказист на вид

И вместе с тем пронзителен и тонок,

Он перед храмом на мосту стоит –

Баландин. Вместе с ним – его котенок.

 

* * *

О, если бы я был миллионером!

Отдал бы джинсы рыночным бомжам.

Зачем тогда дешевые гетеры,

Когда вокруг полно прекрасных дам?

О, если бы я был миллионером!

С каким достоинством входил бы в храм!

И, помня, что без дел мертвеет вера,

Я б деньги щедро раздавал попам.

Как римский триумфатор после боя,

Тогда б я гордо въехал в Интернет.

И взял бы псевдоним себе достойный –

Ну, скажем, – Вольдемар Астрогенет.

Тройной себе завел бы подбородок.

И ни ногою больше на вокзал.

И мимо собутыльничьего сброда

Как лебедь в лимузине пролетал.

Тогда бы к водке я не прикоснулся,

Чтобы унять свой благородный сплин;

Вот мой холеный палец изогнулся

И к носу подношу я кокаин.

Бесстыжие mes dames… Их плоть, их чары.

О, скольких я б тогда перелюбил!

И юных, и бальзаковских, и старых

Я б целовал, пока хватило сил.

Потом, оставив на недельку гурий,

Суровым схимником, в особняке,

Один, без посторонних, налегке

Предался б я своей литературе.

И получалась бы… Не то частушка,

Не то рекламный слоган; и туман

Исчез бы вмиг; и старые подружки

Мне б вспомнились, и милая «SHE’S GONE»,

И ветхие, как дуб из детства, книжки;

И вспомнился бы я в семнадцать лет –

Пусть не такой богатый, но Курмышкин.

Курмышкин лучше, чем Астрогенет!

Подборка стихов автора, ранее публиковавшихся в Молодёжном журнале “Странник”

Вернуться на страницу автора